Неточные совпадения
Я
еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он был в нашем доме окончательно упразднен, и
все дворовые были поверстаны в застольную.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и
все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших
еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и
еще живую зарыл в муравейник. И потом
всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
Наконец
все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она
еще что-то хотела сделать, да не сделала, и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
А кроме того, сколько
еще других дел — и везде она поспевай,
все к ней за приказаниями бегут!
Все это она объясняет вслух и с удовольствием убеждается, что даже купленный садовник Сергеич сочувствует ей. Но в самом разгаре сетований в воротах сада показывается запыхавшаяся девчонка и объявляет, что барин «гневаются», потому что два часа уж пробило, а обед
еще не подан.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на
все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то
еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Год ноне ранний.
Все сразу. Прежде об эту пору
еще и звания малины не бывало, а нонче
все малинники усыпаны спелой ягодой.
Осталась дома третья группа или, собственно говоря, двое одиночек: я да младший брат Николай, который был совсем
еще мал и на которого матушка, с отъездом Гриши, перенесла
всю свою нежность.
Я помню, что, когда уехали последние старшие дети, отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы — и вдруг
все разом опустело, замолчало и, что
еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось
всего пять человек: отец, мать, две тетки и я.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я
всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи только кажущимися — это
еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Чаю в этот день до обедни не пьют даже дети, и так как
все приказания отданы
еще накануне, то делать решительно нечего.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы
еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не
весь убран…
Этим сразу старинные порядки были покончены. Тетеньки пошептались с братцем, но без успеха.
Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская рука, покамест молодая и неопытная, но обещающая в будущем распорядок и властность. И хотя молодая «барыня»
еще продолжала играть песни с девушками, но забава эта повторялась
все реже и реже, а наконец девичья совсем смолкла, и веселые игры заменились целодневным вышиванием в пяльцах и перебиранием коклюшек.
Днем у
всех было своего дела по горло, и потому наверх редко кто ходил, так что к темноте, наполнявшей коридор, присоединялась
еще удручающая тишина.
Матушка, однако ж, поняла, что попала в ловушку и что ей не ускользнуть от подлых намеков в продолжение
всех двух-трех часов, покуда будут кормиться лошади. Поэтому она,
еще не входя в комнаты, начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей не откладывали. Но тетенька и слышать не хотела о скором отъезде дорогих родных.
Здесь, я полагаю, будет уместно рассказать тетенькину историю, чтобы объяснить те загадочности, которыми полна была ее жизнь. Причем не лишним считаю напомнить, что
все описываемое ниже происходило
еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в самом начале его.
— Из-за него, из-за постылого,
еще на каторгу, пожалуй, попадешь! — говорила она себе, — нет, нет! придет мой час, придет! Всякую нагайку, всякую плюху —
все на нем, злодее, вымещу!
— А? что? — крикнул на него Савельцев, — или и тебе того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и тебе…
всем будет! Кто там
еще закричал?.. запорю! И в ответе не буду! У меня, брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками —
всем рты замажу!
Летом в нем жить
еще можно было, но зиму, которую мы однажды провели в Заболотье (см. гл. VII), пришлось очень жутко от холода, так что под конец мы вынуждены были переселиться в контору и там, в двух комнатах,
всей семьей теснились в продолжение двух месяцев.
Это может показаться странным, но я и теперь
еще сознаю, что крепостное право играло громадную роль в моей жизни и что, только пережив
все его фазисы, я мог прийти к полному, сознательному и страстному отрицанию его.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало.
Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не то что в Малиновце, где один гусиный полоток на
всю семью мелкими кусочками изрежут, да
еще норовят, как бы и на другой день осталось.
Лицо ее, круглое, пухлое, с щеками, покрытыми старческим румянцем, лоснилось после бани; глаза порядочно-таки заплыли, но
еще живо светились в своих щелочках; губы, сочные и розовые, улыбались, на подбородке играла ямочка, зубы были
все целы.
— Это
еще что! погодите, что в Раисин день будет! Стол-то тогда в большой зале накроют, да и там не
все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а
все ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь
еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я
еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил,
все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот
еще можно сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то
еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь,
все на чужую землю ступишь.
Еще рано,
всего седьмой час в исходе, но дедушка уж напился чаю и глядит в окно, от времени до времени утирая нос ладонью.
Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда
еще дела были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за
весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
— И без лакомства проживу.
Все в свое время. В Москве, впрочем, уж показалась земляница шпанская; только в лавках, а лоточники
еще не продают. В теплицах, слышь, раннюю выводят.
Репертуар домашних развлечений быстро исчерпывается. Матушка
все нетерпеливее и нетерпеливее посматривает на часы, но они показывают только семь. До ужина остается
еще добрых полтора часа.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо
все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще
все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы
еще больше в нос бросилось!
Отец задумывался. «Словно вихрем
все унесло! — мелькало у него в голове. — Спят дорогие покойники на погосте под сению храма, ими воздвигнутого, даже памятников настоящих над могилами их не поставлено. Пройдет
еще годков десять — и те крохотненькие пирамидки из кирпича, которые с самого начала были наскоро сложены, разрушатся сами собой. Только Спас Милостивый и будет охранять обнаженные могильные насыпи».
— Это в неделю-то на три часа и дела
всего; и то печку-то, чай, муженек затопит… Да
еще что, прокураты, делают! Запрутся, да никого и не пускают к себе. Только Анютка-долгоязычная и бегает к ним.
На этом и кончились матримониальные поползновения Конона. Но семья наша не успела
еще собраться в Москву, как в девичьей случилось происшествие, которое
всех заставило смотреть на «олуха» совсем другими глазами. Катюшка оказалась с прибылью, и когда об этом произведено было исследование, то выяснилось, что соучастником в Катюшкином прегрешении был… Конон!
Между тем вокруг
все старелось и ветшало. Толпа старых слуг редела; одних снесли на погост, другие, лежа на печи, ждали очереди. Умер староста Федот, умер кучер Алемпий, отпросилась умирать в Заболотье ключница Акулина; девчонки,
еще так недавно мелькавшие на побегушках, сделались перезрелыми девами…
И точно, беда надвигалась. Несомненные признаки убедили Матренку, что вина ее
всем известна. Товарки взглядывали исподлобья, когда она проходила; ключница Акулина сомнительно покачивала головой; барыня, завидевши ее, никогда не пропускала случая, чтобы не назвать ее «беглой солдаткой». Но никто
еще прямо ничего не говорил. Только барчук Степан Васильевич однажды остановил ее и с свойственным ему бессердечием крикнул...
Слезы жениха окончательно разбудили ее. Она поняла, что ради нее этот человек,
еще почти ребенок, погибнуть должен, и эта горькая мысль, словно электрический ток, болезненно пронизывала
все ее существо.
Прошло
еще несколько дней; погода разгулялась, и молотьба пошла своим чередом. Вместе с погодой повеселел и Архип. Смерть Федота как будто развязала его, и он
все свои помыслы устремил к тому, чтоб оправдать рекомендацию покойного.
Все споры и недоразумения разрешались при посредстве этого фактора, так что если б его не существовало, то
еще бог знает, не пришлось ли бы пожалеть об нем.
Покуда есть
еще в охотку, но ведь и здесь, как и во
всех человеческих желаниях и стремлениях, предел положен.
То-то вот горе, что жена детей не рожает, а кажется, если б у него, подобно Иакову, двенадцать сынов было, он
всех бы телятиной накормил, да
еще осталось бы!
Пеструшкин выпил и начинает есть. Он голоден и сразу уничтожает
всю принесенную телятину; но все-таки видно, что
еще не сыт.
Следует
еще несколько вопросов и ответов непечатного свойства, и собеседники переходят уже к настоящим «комедиям». Корнеич представляет разнообразные эпизоды из житейской практики соседних помещиков. Как Анна Павловна Затрапезная повару обед заказывает; как Пес (Петр) Васильич крестьянские огороды по ночам грабит; как овсецовская барыня мужа по щекам бьет и т. д.
Все это Корнеич проделывает так живо и образно, что Струнников захлебывается от наслаждения.
— Хоть бы ты новенькое что-нибудь придумал, а то
все одно да одно, — обращается он к Корнеичу, —
еще полтора часа до обеда остается — пропадешь со скуки. Пляши.
Должность станового тогда была
еще внове; но уж с самого начала никто на этот новый институт упований не возлагал. Такое уж было неуповательное время, что как, бывало, ни переименовывают —
все проку нет. Были дворянские заседатели — их куроцапами звали; вместо них становых приставов завели — тоже куроцапами зовут. Ничего не поделаешь.
Благо
еще, что ко взысканию не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить…
Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Не снимая халата, Федор Васильич бродил с утра до вечера по опустелым комнатам и
весь мир обвинял в неблагодарности. В особенности негодовал он на Ермолаева, который с неутомимым бессердечием его преследовал, и обещал себе, при первой же встрече, избить ему морду до крови («права-то у нас
еще не отняли!» — утешал он себя); но Ермолаев этого не желал и от встреч уклонялся.
На выкуп он, однако ж, не шел: боялся, что выкупную ссуду подстерегут. Долгов-то, пожалуй, не покроют, а его последнего куска лишат, да
еще несостоятельным объявят… Но и тут фортель нашелся. Ждали-ждали кредиторы, да и потребовали принудительного выкупа. Получивши это известие, он совсем растерялся. Бездна разоренья, темная и зияющая, разверзлась пред ним во
всем ужасе нищеты. Он сидел, уставившись в даль неподвижными глазами, и шептал бессвязные слова.
Июль в начале. Солнце
еще чуть-чуть начинает показываться одним краешком; скучившиеся на восточной окраине горизонта янтарные облака так и рдеют. За ночь выпала обильная роса и улила траву;
весь луг кажется усеянным огненными искрами; на дворе свежо, почти холодно; ядреный утренний воздух напоен запахом увлажненных листьев березы, зацветающей липы и скошенного сена.
Жар помаленьку спадает; косцы в виду барского посула удваивают усилия, а около шести часов и бабы начинают сгребать сено в копнушки.
Еще немного, и
весь луг усеется с одной стороны валами, с другой небольшими копнами. Пустотелов уселся на старом месте и на этот раз позволяет себе настоящим образом вздремнуть; но около семи часов его будит голос...