Неточные совпадения
И на
деньги были чивы, за все платили без торга; принесут им лукошко ягод или грибов, спросят двугривенный — слова не скажут, отдадут, точно двугривенный и не
деньги.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и
поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали
деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Обыкновенно в таких случаях отцу оставлялась сторублевая ассигнация на все про все, а затем призывался церковный староста, которому наказывалось, чтобы в случае ежели оставленных барину
денег будет недостаточно, то давать ему заимообразно из церковных сумм.
И
пить перестал, и
деньги проявились.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания
было следующее: три раза в неделю он
будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье
была условлена в таком размере:
деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в дни уроков обедать за господским столом.
Сочти-ко, ежели по пяти рублей за свадьбу, сколько тут
денег будет!
Надежды матушки, что под ее руководством я
буду в состоянии, в течение года, приготовиться ко второму или третьему классу пансиона и что, следовательно, за меня не придется платить лишних
денег, — оживились.
Потом
пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие дни посылают чай «на верх»), и в это же время детей наделяют
деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
В таком положении стояло дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну
денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не
было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство не только с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он
был жаден и негодовал на отца.
Довольно часто по вечерам матушку приглашали богатые крестьяне чайку испить, заедочков покушать. В этих случаях я
был ее неизменным спутником. Матушка, так сказать, по природе льнула к капиталу и потому
была очень ласкова с заболотскими богатеями. Некоторым она даже давала
деньги для оборотов, конечно, за высокие проценты. С течением времени, когда она окончательно оперилась, это составило тоже значительную статью дохода.
— Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я и вас бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать
будете. Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой какой! И вам
есть плохо дают… Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро бы
деньги, а то… еду!
— Нет, голубчик, — сказала она, — нам от своего места бежать не приходится. Там дело наладишь — здесь в упадок придет; здесь
будешь хозяйствовать — там толку не добьешься. Нет ничего хуже, как заглазно распоряжаться, а переезжать с места на место этакую махинищу верст — и
денег не напасешься.
Я
был до такой степени ошеломлен и этим зрелищем, и нестройным хором старческих голосов, что бегом устремился вперед, так что матушка, державшая в руках небольшой мешок с медными
деньгами, предназначенными для раздачи милостыни, едва успела догнать меня.
Что касается отца, то он
был серьезно убежден, что Гришка — колдун, что он может у кого угодно выманить
деньги и когда-нибудь всю родню разорит.
Дядя Григорий Павлыч
был более счастлив: он приставил к дедушке камердинера Пахома, который имел доступ в спальню и, следовательно, мог отчасти наблюсти, куда старик прячет
деньги.
— Хорошо, папенька, коли у кого
деньги свободные на прожиток
есть. А кто в
деньгах нуждается, поневоле
будет и в дешевое время хлеб продавать.
— Об том-то я и говорю. Коли с расчетом хозяин живет — с
деньгами будет, а без расчета — никогда из нужды не выйдет.
Главное дело, чтоб
деньги были, а коли они
есть, то все остальное пойдет хорошо — вот кодекс мудрости, который царствует во всей семье и которому следует и Любягин.
В Москве у матушки
был свой крепостной фактотум, крестьянин Силантий Стрелков, который заведовал всеми ее делами: наблюдал за крестьянами и дворовыми, ходившими по оброку, взыскивал с них дани, ходил по присутственным местам за справками, вносил
деньги в опекунский совет, покупал для деревни провизию и проч.
Тем не менее, несмотря на ежедневные выезды и массу
денег, потраченных на покупку нарядов, о женихах для сестры
было не слышно.
— Как же мне сказывали, что у него большие
деньги в ломбарте лежат? — тревожится матушка, — кабы свой капитал
был, он бы вынул денежки из Совета да и пополнил бы нехватку.
—
Есть у него
деньги, и даже не маленькие, только он их в ломбарте не держит — процент мал, — а по Москве под залоги распускает. Купец Погуляев и сейчас ему полтораста тысяч должен — это я верно знаю. Тому, другому перехватить даст — хороший процент получит.
— Вот вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него
есть ли?
Но это не мешало ему иметь доступ в лучшие московские дома, потому что он
был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж, сыпал
деньгами, и на пальцах его рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней с ценными бриллиантами.
Слышала она, будто у него в Харькове жена
есть, и он ей
деньгами рот замазывает, чтобы молчала…
Сестрица послушалась и
была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось
денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и
была первой дамой в городе.
— Помилуйте, сударыня, я бы с превеликим моим удовольствием, да, признаться сказать, самому
деньги были нужны.
— А вот я тебя сгною в деревне. Я тебе покажу, как шута пред барыней разыгрывать! Посмотрю, как «тебе самому
деньги были нужны»!
Сатир уже три раза
был в бегах. Походит года два-три, насбирает
денег на церковное строение и воротится. Он и балахон себе сшил такой, чтоб на сборщика походить, и книжку с воззванием к христолюбивым жертвователям завел, а пелену на книжку тетеньки-сестрицы ему сшили. А так как в нашей церкви колокол
был мал и плох, то доставляемый им сбор присовокуплялся к общей сумме пожертвований на покупку нового колокола.
Между тем сосчитали церковные
деньги; оказалось, что на колокол собрано больше тысячи рублей, из которых добрых две трети внесены
были усердием Сатира.
С этою целью она написала в Москву Стрелкову, чтоб теперь же приобрел колокол, а
деньги, ежели недостача
будет, попросил бы заводчика отсрочить.
— А мы прежде вольные
были, а потом сами свою волю продали. Из-за
денег господам в кабалу продались. За это вот и судить нас
будут.
Он выпрашивает у хозяина
денег на оброк, и на первый раз полностью относит их Стрелкову (доверенный матушки, см. XIV главу): пускай, дескать, барыня знает, каков таков
есть Сережка-портной!
— Все, матушка, сделал… И скотинку, и одёжу свою… двадцать рублей
денег было… все разделил.
Зимой, когда продавался залишний хлеб и разный деревенский продукт,
денег в обращении
было больше, и их «транжирили»; летом дрожали над каждой копейкой, потому что в руках оставалась только слепая мелочь.
Равнодушие к общественному делу
было всеобщее; на выборы ездили очень немногие, потому что это требовало расходов, а у наших помещиков лишних
денег не
было.
— Ну, так как же, друг, нам с кубышкой твоей
быть! Так без пользы у тебя
деньги лежат, а я бы тебе хороший процент дал.
Словом сказать, уж на что
была туга на
деньги матушка, но и она не могла устоять против льстивых речей Струнникова, и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние и клятвы никогда вперед не попадать впросак; но это не помогало делу, и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича, исчезало там, как в бездонной пропасти.
— Теперь — не могу: за
деньгами ходить далеко. А разве я намеднись обещал? Ну, позабыл, братец, извини! Зато разом полтинничек дам. Я, брат, не Анна Павловна, я… Да ты что ж на водку-то смотришь —
пей!
Струнникова слегка передергивает. Федул Ермолаев — капитальный экономический мужичок, которому Федор Васильич должен изрядный куш. Наверное, он
денег просить приехал;
будет разговаривать, надоедать. Кабы зараньше предвидеть его визит, можно
было бы к соседям уйти или дома не сказаться. Но теперь уж поздно; хочешь не хочешь, а приходится принимать гостя… нелегкая его принесла!
— И больше пройдет — ничего не поделаешь. Приходи, когда
деньги будут, — слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня человек;
есть у меня
деньги — бери; нет — не взыщи. И закона такого нет, чтобы
деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь —
есть такой закон, чтобы
деньги платить, когда их нет?
— Ну, вот; скажу ей, что нашелся простофиля, который согласился вырубить Красный-Рог, да еще
деньги за это дает, она даже рада
будет. Только я, друг, этот лес дешево не продам!
— Видишь, и Корнеич говорит, что можно. Я, брат, человек справедливый: коли делать дела, так чтоб
было по чести. А второе — вот что. Продаю я тебе лес за пять тысяч, а жене скажем, что за четыре. Три тысячи ты долгу скостишь, тысячу жене отдашь, а тысячу — мне. До зарезу мне
деньги нужны.
— Все равно,
денег только тысяча рублей
будет.
—
Пей водку. Сам я не
пью, а для пьяниц — держу. И за водку
деньги плачу. Ты от откупщика даром ее получаешь, а я покупаю. Дворянин я — оттого и веду себя благородно. А если бы я приказной строкой
был, может
быть, и я водку бы жрал да по кабакам бы христарадничал.
Сам Федор Васильич очень редко езжал к соседям, да, признаться сказать, никто особенно и не жаждал его посещений. Во-первых, прием такого избалованного идола требовал издержек, которые не всякому
были по карману, а во-вторых, приедет он, да, пожалуй, еще нагрубит. А не нагрубит, так
денег выпросит — а это уж упаси Бог!
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал
деньги, так за это двери его дома
были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Вот теперь крестьян освобождать вздумали — может
быть,
деньги за них выдадут…
— Вот ты мне говорил иногда, что я на браслеты да на фермуары
деньги мотаю — ан и пригодились! — весело припоминала дорогой Александра Гавриловна, — в чем бы мы теперь уехали, кабы их не
было?
Ремонтировать дом
было не на что, да, пожалуй, и незачем; надо новый дом строить, а у вдовы не только
денег, а и лесу своего нет.