Неточные совпадения
Отец
был, по тогдашнему
времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое
время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Текучей воды
было мало. Только одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее
время невозможно
было ни подъехать, ни подойти.
Так как в то
время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты не
было.
Но и тут главное отличие заключалось в том, что одни жили «в свое удовольствие», то
есть слаще
ели, буйнее
пили и проводили
время в безусловной праздности; другие, напротив, сжимались,
ели с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
А именно: все
время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и
поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Иногда, сверх того, отпускали к ней на полгода или на год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана
была, в течение этого
времени, кормить,
поить, обувать и одевать на собственный счет.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и муж, но в то
время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
И вот как раз в такое
время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее
были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Тем не менее, так как у меня
было много старших сестер и братьев, которые уже учились в то
время, когда я ничего не делал, а только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Хотя в нашем доме
было достаточно комнат, больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но это
были комнаты парадные; дети же постоянно теснились: днем — в небольшой классной комнате, а ночью — в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и в зимнее
время вдобавок жарко натопленной.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака не
было, так что с осьми часов до двух (
время обеда) дети буквально оставались без пищи.
В особенности ненавистны нам
были соленые полотки из домашней живности, которыми в летнее
время из опасения, чтоб совсем не испортились, нас кормили чуть не ежедневно.
Я еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением
времени он
был в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые
были поверстаны в застольную.
Однако ж при матушке еда все-таки
была сноснее; но когда она уезжала на более или менее продолжительное
время в Москву или в другие вотчины и домовничать оставался отец, тогда наступало сущее бедствие.
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов не
было ничего общего, и так как матушка
была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое
время после женитьбы положение ее
было до крайности беспомощное и приниженное.
Словом сказать, это
был подлинный детский мартиролог, и в настоящее
время, когда я пишу эти строки и когда многое в отношениях между родителями и детьми настолько изменилось, что малейшая боль, ощущаемая ребенком, заставляет тоскливо сжиматься родительские сердца, подобное мучительство покажется чудовищным вымыслом.
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца, то поступки и разговоры, которых дети
были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие даже на короткое
время не считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали ту интимную подкладку, которая давала ключ к уразумению целого жизненного строя.
Драться во
время еды
было неудобно; поэтому отец, как человек набожный, нередко прибегал к наложению эпитимии.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я в детстве его почти не знал, потому что он в это
время воспитывался в московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны
были ждать награды от матушки.
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я
было у двери подслушать хотел, да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это
время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали! Да что ж, впрочем, подслушивай не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как
пить даст!
Матушка, благодаря наушникам, знала об этих детскихразговорах и хоть не часто (у ней
было слишком мало на это досуга), но
временами обрушивалась на брата Степана.
Люди позднейшего
времени скажут мне, что все это
было и
быльем поросло и что, стало
быть, вспоминать об этом не особенно полезно.
Знаю я и сам, что фабула этой
были действительно поросла
быльем; но почему же, однако, она и до сих пор так ярко выступает перед глазами от
времени до
времени?
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во
время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное
время все кругом нас
было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не
было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Даже предрассудки и приметы
были в пренебрежении, но не вследствие свободомыслия, а потому что следование им требовало возни и бесплодной траты
времени.
Попы в то
время находились в полном повиновении у помещиков, и обхождение с ними
было полупрезрительное.
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то
время, когда наша домашняя школа
была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой
было разницы четыре года, так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Вторую группу составляли два брата и три сестры-погодки, и хотя старшему брату, Степану,
было уже четырнадцать лет в то
время, когда сестре Софье минуло только девять, но и первый и последняя учились у одних и тех же гувернанток.
Вследствие этого Павел
был взят в дом, где постоянно писал образа, а по
временам ему поручали писать и домашние портреты, которые он, впрочем, потрафлял очень неудачно.
Весь этот день я
был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то
время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Перо вертелось между пальцами, а по
временам и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось больше, чем нужно; не прошло четверти часа, как разлинованная четвертушка уже
была усеяна кляксами; даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения.
Руководясь этим соображением, она решилась до
времени ничего окончательного не предпринимать, а ограничиться, в ожидании приезда старшей сестры, приглашением рябовского священника. А там что
будет.
Отец Василий
был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то
время можно
было прожить хорошо, тем больше, что у него
было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но
были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Я не говорю ни о той восторженности, которая переполнила мое сердце, ни о тех совсем новых образах, которые вереницами проходили перед моим умственным взором, — все это
было в порядке вещей, но в то же
время играло второстепенную роль.
И — кто знает, — может
быть, недалеко
время, когда самые скромные ссылки на идеалы будущего
будут возбуждать только ничем не стесняющийся смех…
— Я с «ним» покуда разговаривать
буду, — говорит Митя, — а ты тем
временем постереги входы и выходы, и как только я дам знак — сейчас хлоп!
Потом
пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие дни посылают чай «на верх»), и в это же
время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны
были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее в это
время уже
было двое детей, и надо
было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять
было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не
было. Каждое утро посылали на скотную за молоком для господ и
были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на стол. Это
было счастливое
время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
По
временам, прослышав, что в таком-то городе или селе (хотя бы даже за сто и более верст) должен
быть крестный ход или принесут икону, они собирались и сами на богомолье.
Эти поездки могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это
время можно
было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что, не
будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое
время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в целом уезде.
Чем они
были сыты — это составляло загадку, над разрешением которой никто не задумывался. Даже отец не интересовался этим вопросом и, по-видимому,
был очень доволен, что его не беспокоят. По
временам Аннушка, завтракавшая и обедавшая в девичьей, вместе с женской прислугой, отливала в небольшую чашку людских щец, толокна или кулаги и, крадучись, относила под фартуком эту подачку «барышням». Но однажды матушка узнала об этом и строго-настрого запретила.
А по тогдашнему
времени это только и
было нужно.
Тетенька Анфиса Порфирьевна
была младшая из сестер отца (в описываемое
время ей
было немногим больше пятидесяти лет) и жила от нас недалеко.
Они составляли как бы круговую поруку и в то же
время были единственным общедоступным предметом собеседований, которому и в гостях, и у семейного очага с одинаковой страстью посвящали свои досуги и кавалеры и дамы, в особенности же последние.
Пользуясь бесконтрольностью помещичьей власти, чтоб «тигосить» крестьян, Абрам Семеныч в то же
время был до омерзительности мелочен и блудлив.
Наконец старик умер, и
время Николая Савельцева пришло. Улита сейчас же послала гонца по месту квартирования полка, в одну из дальних замосковных губерний; но замечено
было, что она наказала гонцу, проездом через Москву, немедленно прислать в Щучью-Заводь ее старшего сына, которому
было в то
время уже лет осьмнадцать.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны…
Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее
время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так
будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и
будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Прошло немного
времени, и Николай Абрамыч совсем погрузился в добровольно принятый им образ столяра Потапа. Вместе с другими он выполнял барщинскую страду, вместе с другими
ел прокислое молоко, мякинный хлеб и пустые щи.
Но так как, по тогдашнему
времени, тут встречались неодолимые препятствия (Фомушка
был записан в мещане), то приходилось обеспечить дорогого сердцу человека заемными письмами.