Неточные совпадения
Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив
того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала,
а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития,
а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в
то же время представляющих и отдельное целое.
И
то и другое одновременно заколотили в гроб и снесли на погост,
а какое иное право и какое иное раздолье выросли на этой общей могиле — это вопрос особый.
Леса, как я уже сказал выше, стояли нетронутыми, и лишь у немногих помещиков представляли не
то чтобы доходную статью,
а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился и доселе).
А так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота,
то в таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых не изгладилась во мне и доднесь.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и
та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги,
а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Не о красоте, не о комфорте и даже не о просторе тогда думали,
а о
том, чтоб иметь теплый угол и в нем достаточную степень сытости.
А девке так и ленту, сверх
того, подарят.
Утроба человеческая ограниченна,
а жадное воображение приписывает ей размеры несокрушимые, и в
то же время рисует в будущем грозные перспективы.
К этому предмету я возвращусь впоследствии,
а теперь познакомлю читателя с первыми шагами моими на жизненном пути и
той обстановкой, которая делала из нашего дома нечто типичное.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В
то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города,
а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в
той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой,
а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал да не бывал, да так с
тех пор словно в воду и канул.
А вышло, напротив
того, еще лучше прежнего зажила.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!»
А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вследствие этого, когда матушка бывала на меня сердита,
то, давая шлепка, всегда приговаривала: «
А вот я тебя высеку, супостатов покоритель!»
Но, сверх
того, надо сказать правду, что Бархатов, несмотря на прозорливость и звание «богомола», чересчур часто заглядывал в девичью,
а матушка этого недолюбливала и неукоснительно блюла за нравственностью «подлянок».
Тем не менее, так как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в
то время, когда я ничего не делал,
а только прислушивался и приглядывался,
то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Когда клопы уже чересчур донимали,
то кровати выносили и обваривали кипятком,
а тараканов по зимам морозили.
В семействе нашем царствовала не
то чтобы скупость,
а какое-то непонятное скопидомство.
Обыкновенно в таких случаях отцу оставлялась сторублевая ассигнация на все про все,
а затем призывался церковный староста, которому наказывалось, чтобы в случае ежели оставленных барину денег будет недостаточно,
то давать ему заимообразно из церковных сумм.
— То-то сыт!
а губы зачем надул? смотри ты у меня! я ведь насквозь тебя, тихоня, вижу!
— Но вы описываете не действительность,
а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но в
то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
А так как все они были «чудихи»,
то приставания их имели удивительно нелепые и досадные формы.
Или обращаются к отцу с вопросом: «
А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки,
то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Ежели кушанье оказывалось чересчур посоленным,
то его призывали и объявляли, что недосол на столе,
а пересол на спине; если в супе отыскивали таракана — повара опять призывали и заставляли таракана разжевать.
Прогневается на какого-нибудь «не так ступившего» верзилу, да и поставит его возле себя на колени,
а не
то так прикажет до конца обеда земные поклоны отбивать.
— Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал один (или одна) и тут же объяснял все подробности стяжания, в которых торжествующую сторону представлял человек, пользовавшийся кличкой не
то «шельмы», не
то «умницы»,
а угнетенную сторону — «простофиля» и «дурак».
—
А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это не осудит, потому что я мать: что хочу,
то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь,
а не понимаете, что тут не одно,
а три слова: же, за, ны… „за нас“
то есть», —
то она очень развязно отвечала...
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки.
А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит
той самой лягушке, которую объели муравьи.
А кроме
того, мы даже в смысле лакомства чересчур мало пользовались плодами ее, потому что почти все наловленное немедленно солилось, вялилось и сушилось впрок и потом неизвестно куда исчезало.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый,
то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет,
а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни
то он есть, ни
то его нет —
а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
—
А ты сумей подправить; на
то ты повар. Старый-то галантир в формочки влей,
а из новой головки свежего галантирцу сделай.
— Что ж мне докладывать — это старостино дело! Я и
то ему говорила: доложи, говорю, барыне.
А он: что зря барыне докладывать! Стало быть, обеспокоить вас поопасился.
А что, ежели он в усадьбу заберется да подожжет или убьет… ведь на
то он солдат!
Родителей я, кажется, завсегда чтила,
а кто чтит родителей —
тому это в заслугу ставится.
— Это персик ранжевый,
а вот по отделениям пойдем, там и других персичков поедим. Кто меня любит — и я
тех люблю;
а кто не любит — и я
тех не люблю.
А кроме
того, сколько еще других дел — и везде она поспевай, все к ней за приказаниями бегут!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают!
А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга,
а я — верная!
Или, опять,
то возьми: видишь, сколько мужичков тебя ловить согнали,
а ведь они через это целый день работы потеряли!
Опять у мужичков целые сутки пропали,
а не
то так и двои!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите,
а не
то еще издохнет, чего доброго!
А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без
того, чтоб спервоначалу не измучить,
а потом вдруг возьмет да в одночасье и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о
том, о сем,
а больше ни о чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда.
Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в
ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Вон Антипка какую избу взбодрил,
а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный был и пил здорово, да икону откуда-то добыл — с
тех пор и пошел разживаться.
Антипка-то в
ту пору в ногах валялся, деньги предлагал,
а она одно твердит: «Тебе все равно, какой иконе Богу ни молиться…» Так и не отдала.
С нынешнего года опять на барщину посадили,
а с неделю
тому назад уж и на конюшне наказывали…
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет,
а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в
ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
А завтра, чуть свет, опять сходите, и ежели окажутся следы ног,
то всё как следует сделайте, чтоб не было заметно.