Неточные совпадения
Сижу я в своем Малиновце, ничего не знаю,
а там,
может быть, кто-нибудь из старых товарищей взял да и шепнул.
Таким образом, к отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала,
а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
— Не смеешь! Если б ты попросил прощения, я,
может быть, простила бы,
а теперь… без чаю!
А Василий Порфирыч идет даже дальше; он не только вырезывает сургучные печати, но и самые конверты сберегает:
может быть, внутренняя, чистая сторона еще пригодится коротенькое письмецо написать.
— Сегодня мы похвастаться не
можем, — жеманится Марья Андреевна, — из катехизиса — слабо,
а из «Поэзии» [
Был особый предмет преподавания, «Поэзией» называемый.] — даже очень…
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает,
а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше
было, чтоб будущее ваше
было обеспечено. И,
может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с тобой займется,
а ты все-таки и сам просматривай книжки, по которым старшие учились.
Может быть, и пригодятся.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом
быть лестно, однако ежели кто
может вместить, так и там не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в профессора,
а не то так в ректоры в семинарию попадет.
А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам себе помочь не
мог,
а отец Василий по части дробей тоже
был не особенно силен.
Припомните: разве история не
была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие,
а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут,
а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не
могут повториться и впредь?
—
Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка,
а не нахлебница. У вас
есть «Уголок», в котором вы и
можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала,
а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно.
А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего
может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем,
а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Быть может, впрочем, Савельцев сам струсил, потому что слухи об его обращении с женою дошли до полкового начальства, и ему угрожало отнятие роты,
а пожалуй, и исключение из службы.
—
А я почем знаю! — крикнула матушка, прочитав бумагу, — на лбу-то у тебя не написано, что ты племянник!
Может быть, пачпорт-то у тебя фальшивый?
Может, ты беглый солдат! Убил кого-нибудь,
а пачпорт украл!
— Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько
будет. Обедать сверху носить
будут,
а потом,
может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
— Вот вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает матушка, которая не
может переварить мысли, как это человек свататься приехал,
а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него
есть ли?
— Прекрасная икра! превосходная! — поправляется он, —
может быть, впрочем, от того она так вкусна, что онесвоими ручками резали.
А где, сударыня, покупаете?
— Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры.
Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом,
а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль,
а что у нас под носом делается, не видим. Оттого иногда…
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что
было ухватиться,
а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же
было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой
был. Но то-то вот и
есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» —
а на деле… Держи карман!
могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь,
а он уж зубы на тебя точит!
Ермолай
был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало
быть, другого и ждать от него
было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по дому,
а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни
была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал эти развлечения, где
мог, не справляясь, какие последствия
может привести за собой удовлетворение его прихоти.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно не доверял самому себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное, что он и сам не
был в состоянии свести концы с концами. Едва ли он
мог бы даже сказать, что именно оно,
а не другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
Бытописателей изображаемого мною времени являлось в нашей литературе довольно много; но я
могу утверждать смело, что воспоминания их приводят к тем же выводам, как и мои.
Быть может, окраска иная, но факты и существо их одни и те же,
а фактов ведь ничем не закрасишь.
— Теперь — не
могу: за деньгами ходить далеко.
А разве я намеднись обещал? Ну, позабыл, братец, извини! Зато разом полтинничек дам. Я, брат, не Анна Павловна, я… Да ты что ж на водку-то смотришь —
пей!
— И не злодей,
а привычка у тебя пакостная; не
можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да
будет. Жаль, брат, мне тебя,
а попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на стол!
—
Пей водку. Сам я не
пью,
а для пьяниц — держу. И за водку деньги плачу. Ты от откупщика даром ее получаешь,
а я покупаю. Дворянин я — оттого и веду себя благородно.
А если бы я приказной строкой
был,
может быть, и я водку бы жрал да по кабакам бы христарадничал.
— И это соврал. Не
мог ты читать, потому что этогонет.
А чего нет, так и в «Ведомостях» того не
может быть.
— Нет этого… и
быть не
может — вот тебе и сказ. Я тебя умным человеком считал,
а теперь вижу, что ни капельки в тебе ума нет. Не
может этого
быть, потому ненатурально.
«У себя, — говорит, — я вам ничего предоставить не
могу,
а есть у меня родственник, который в Ницце ресторан содержит, так я с ним спишусь».