Неточные совпадения
Нынче
так все упрощено, что уж
нет ни зачинщиков, ни попустителей, ни укрывателей — одни виноватые.
Всегда я думал, что вся беда наша в том, что мы чересчур много шуму делаем. Чуть что — сейчас шапками закидать норовим, а не то
так и кукиш в кармане покажем. Ну, разумеется, слушают-слушают нас, да и прихлопнут. Умей ждать, а не умеешь —
нет тебе ничего!
Так что, если б мы умели ждать, то, мне кажется, давно бы уж дождались.
Вот если бы мы были простые тати — слова
нет, я бы и сам скорого суда запросил. Но ведь мы, тетенька,"разбойники печати"… Ах, голубушка! произношу я эту несносную кличку и всякий раз думаю: сколько нужно было накопить в душе гною, каким нужно было сознавать себя негодяем, чтобы
таким прозвищем стошнило!
И все-таки сдается:
нет уж, пусть лучше ни Удав, ни Дыба не"достигнут"! Побегают, помятутся, да с тем пусть и отъедут. Вот это было бы хорошо! Тетенька! голубушка! помолитесь, чтоб они не достигли!
Не смерть ли досточтимых родителей? —
так ведь, кажется, родителей давно у тебя
нет! не болезнь ли любимых детей? —
так ведь, кажется, они, слава богу, здоровы!
По форме современное лганье есть не что иное, как грошовая будничная правда, только вывороченная наизнанку. Лгун говорит"да"там, где следует сказать"
нет", — и наоборот. Только и всего,
Нет ни украшений, ни слез, ни смеха, ни перла создания — одна дерюжная, черт ее знает, правда или ложь. До
такой степени"черт ее знает", что ежели вам в глаза уже триста раз сряду солгали, то и в триста первый раз не придет в голову, что вы слышите триста первую ложь.
Нет для них ничего дорогого, заветного,
так что даже с представлением об отечестве в их умах соединяется только представление о добыче — и ничего больше.
Были
такие, которые и подсылали, а она подумает, подумает:"
нет, скажет, коли уж на какую линию попала,
так и надо на этой точке вертеться!"Федосьюшка сказывала мне, что она и к тому купцу с повинною ездила, который ей первые десять тысяч подарил.
А между тем, тетенька, ведь и серьезно могло
так случиться, что было где-нибудь заседание, и вдруг некто вспомнил: отчего же Пафнутьева между нами
нет?
Я знал, что земцы невинны, что они лудят от чистого сердца и ровно ничего не посевают, но мог ли я это доказывать? —
Нет, ибо, доказывая, я рисковал двояко: или впасть в иронический тон, а следовательно, обидеть наши"неокрепшие молодые учреждения", или же предпринять серьезную защиту лудильщиков и в
таком случае попасть в число их сообщников и укрывателей…
Прежде хоть колебание было заметно — трудность задачи, что ли, смущала, или сила сопротивления была значительнее, — а нынче так-таки сразу
нет ничего.
Вот как критиковать да на смех поднимать —
так они тут как тут,
так и жужжат, а как трезвенное слово сказать приходится — тут их и
нет!
— И сам, братец, теперь вижу: черт меня дергал в трактир ходить! Водка — дома есть, а ежели кулебяки
нет,
так ведь и селедкой закусить можно!
Нет, это не
так, это клевета.
— Да, нынче, пожалуй,
так нельзя… То есть оно и нынче бы можно, да вот тысячи-то душ у вас на закуску
нет… Ну, а Павлуша как?
—
Так ты обещаешь? скажи: ведь ты любил? — опять приставала она. —
Нет, ты уж не обижай меня! скажи: обещаю! Ну, пожалуйста!
Прямо так-таки и рассуждаете: опасений
нет — стало быть, о чем же говорить?
Но это-то именно и наполняет мое сердце каким-то загадочным страхом. По мнению моему, с
таким критериумом нельзя жить, потому что он прямо бьет в пустоту. А между тем люди живут. Но не потому ли они живут, что представляют собой особенную породу людей, фасонированных ad hoc [для этой именно цели (лат.)] самою историей, людей, у которых
нет иных перспектив, кроме одной: что, может быть, их и не перешибет пополам, как они того всечасно ожидают…
До
такой степени нельзя, что даже доказывать эту истину
нет надобности.
Бывает и
так: приходят к узнику и спрашивают: ну, что, раскаялся ли? — а он молчит. Опять спрашивают: да скажешь ли, дерево, раскаялся ты или
нет? Ну, раз, два, три… Господи благослови! раскаялся? — а он опять молчит. И этой манеры я одобрить не могу, потому что… да просто потому, что тут даже испрошения прощения
нет.
—
Нет, папаша, не
такое нынче время, чтоб отдыхать. Сегодня, куда ни шло, отдохну, а завтра — опять в поход!
— Да, бывало и это, а все-таки… Нынче, разумеется, извозчичьих лошадей не разнуздывают, а вместо того ведут разговоры о том, как бы кого прищемить… Эй, господа! отупеете вы от этих разговоров! право, и не заметите, как отупеете! Ни поэзии, ни искусства, ни даже радости — ничего у вас
нет! Встретишься с вами — именно точно в управу благочиния попадешь!
—
Так пускай приходит. Важная птица! ему какое-то миросозерцание в голову втемяшилось,
так он и прав!
Нет, любезный друг! ты эти миросозерцания-то оставь, а спустись-ка вниз, да пониже… пониже опустись! небось не убудет тебя!
— А ведь я позабыл! — воскликнул он, бледнея. — Самое главное-то и забыл! Что, ежели… но
нет, неужто судьба будет
так несправедлива?.. А я-то сижу я"уврачеваниями"занимаюсь! Вот теперь ты видишь! — прибавил он, обращаясь ко мне, — видишь, какова моя жизнь! И после этого… Извини, что я тебя оставляю, но мне надо спешить!
— Ну,
нет, вашество, не говорите этого! может и вновь
такой случай выйти…
— Конечно, все. Там — горы, у нас — паспорты; там тепло, у нас — холодно; там местоположение — у нас
нет местоположения; там сел да поехал, а у нас в каждом месте: стой, сказывай, кто таков! какой
такой человек есть?
Нет, вашество, нам впору попросту, без затей прожить, а не то чтобы что!
—
Нет, ты представь себе, какие штуки он надо мной строит! Уж я кротка-кротка, а
такую ему, мерзавцу, пощечину вклеила, что в другой раз, если уж он задумает повеситься,
так уж…
Нет, ты скажи, мать я или
нет?
—
Нет, ты представь себе, если б у меня этого ростбифа не было! куда бы я девалась? И то везде говорят, что я все сама ем, а детей голодом морю, а тут еще
такой скандал!
Никаких других обещаний
нет, а коли хочешь знать, какая лежит на дне"Помоев"истина,
так подписывайся.
Каким образом весь этот разнокалиберный материал одновременно в нем умещается — этого я объяснить не могу. Но знаю, что, в сущности, он замечательно добр,
так что стоит только пять минут поговорить с ним, как он уже восклицает: вот мы и объяснились! Даже в том его убедить можно, что ничего
нет удивительного, что его не призывают. Он выслушает, скажет: тем хуже для России! — и успокоится.
Рефератом этим было на незыблемых основаниях установлено: 1) что стихотворение"Под вечер осенью ненастной"несомненно принадлежит Пушкину; 2) что в первоначальной редакции первый стих читался
так:"Под вечерок весны ненастной", но потом, уже по зачеркнутому, состоялась новая редакция; 3) что написано это стихотворение в неизвестном часу, неизвестного числа, неизвестного года, и даже неизвестно где, хотя новейшие библиографические исследования и дозволяют думать, что местом написания был лицей; 4) что в первый раз оно напечатано неизвестно когда и неизвестно где, но потом постоянно перепечатывалось; 5) что на подлинном листе, на котором стихотворение было написано (за сообщение этого сведения приносим нашу искреннейшую благодарность покойному библиографу Геннади),сбоку красовался чернильный клякс, а внизу поэт собственноручно нарисовал пером девицу, у которой в руках ребенок и которая, по-видимому, уже беременна другим: и наконец 6) что
нет занятия более полезного для здоровья, как библиография.
—
Нет, я могу отвечать и на некоторые другие вопросы, не очень, впрочем, трудные; но собственно"сведущим человеком"я числюсь по вопросу о болезнях. С юных лет я был одержим всевозможными недугами, и наследственными, и благоприобретенными, а
так как в ближайшем будущем должен быть рассмотрен вопрос о преобразовании Калинкинской больницы, то я и жду своей очереди.
—
Нет, я говорил только, что вообще жизнь, обнаженная от благородных мыслей и побуждений, постыла и невозможна,
так как эта обнаженность уничтожает самый существенный ее признак: способность развиваться и совершенствоваться.
Конечно, рядом с"свободой"он ставит слова:"искоренить","истребить"и"упразднить", но
так как эти выражения разбросаны по странице в величайшем беспорядке, то, в уме блюдущего, естественно, возникает вопрос:
нет ли тут подвоха?
И что же! не успели мы оглянуться, как он уж окунулся или, виноват — пристроился. Сначала примостился бочком, а потом сел и поехал. А теперь и совсем в разврат впал,
так что от прежней елейной симпатичности ничего, кроме греческих спряжений, не осталось. Благородные мысли потускнели, возвышенные чувства потухли, а об общем благе и речи
нет. И мыслит, и чувствует, и пишет — точно весь свой век в Охотном ряду патокой с имбирем торговал!
Преднамеренная повадливость свойственна тем практикантам, которые, как выразился об них Глумов, надеются пролить свою капельку в сосуд преуспеянья. По мнению Глумова, подобная повадливость нередко граничит с вероломством и предательством и почти всегда оканчивается урезками в первоначальных убеждениях и уступкой
таких основных пунктов, отсутствие которых самую благонамеренную практику сводит к нулю. Или, говоря другими словами, полного вероломства
нет, но полувероломство уж чувствуется.
Что ж! эти приговоры нимало не удивляют меня. Тем, которые позабыли о существовании благородных мыслей, кажется диковинным и дерзким напоминанием об них. Слышите! о благородных мыслях печалиться! Слышите! говорят, что жизнь тяжела! восклицают певцы патоки с имбирем, и
так как у них
нет в запасе ни доказательств, ни опровержений, то естественно, что критика их завершается восклицанием: можно ли идти дальше этих геркулесовых столпов кощунства и дерзости!
Но
так как одновременно с этим растет и самая задача, то я полагаю, что худого в этом
нет.