Неточные совпадения
— А ну-тко, Авдей, отвечай, знаешь ли
ты,
что такое баланс?
— Пустота сдавай в кортому; пашню, вероятно, крестьяне под поскотину наймут: им скот выгнать некуда. Жалованье
тебе назначаю в год двести рублей, на твоих харчах. Рассчитывай себя из доходов, а
что больше выручишь — присылай. Вот здесь, во флигельке, и живи. А для протопления можешь сучьями пользоваться.
—
Что твой Зверков! Он и думать забыл о
тебе! Зверков! — вот о ком вспомнил! Надо самим ехать в Петербург. Поселишься там — и товарищи о
тебе вспомнят. И сына определишь, и сам место найдешь. Опять человеком сделаешься.
—
Чего думать! Целый день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя не знаем. Посмотри, на
что я похожа стала! на
что ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть на выставку, а в результате… триста рублей!
— Вот
что я
тебе скажу, — говорит она однажды, — хозяйство у нас так поставлено,
что и без личного надзора может идти.
— Мне на
что деньги, — говорит он, — на свечку богу да на лампадное маслице у меня и своих хватит! А
ты вот
что, друг: с
тебя за потраву следует рубль, так
ты мне, вместо того, полдесятинки вспаши да сдвой, — ну, и заборони, разумеется, — а уж посею я сам. Так мы с
тобой по-хорошему и разойдемся.
Знаешь ли
ты,
что такое собственность?
Все друг по дружке живут: я
тебя берегу,
ты — меня… потому
что у каждого есть собственность.
— С удовольствием, друг. И процента не возьму: я
тебе два пуда, и
ты мне два пуда — святое дело! Известно, за благодарность
ты что-нибудь поработаешь…
Что бы, например? — Ну, например, хозяйка твоя с сношеньками полдесятинки овса мне сожнет. Ах, хороша у
тебя старшая сноха… я-адреная!
Только в кабаке он сам-большой и может прикрикнуть даже на самого мироеда:"
Ты что озорничаешь? наливай до краев!"
— Нашел! — радуется он на всю улицу, — ишь
ты, починить его мало-мальски, и опять за новый пойдет! И с
чего это я его бросил!
— За новый он не пойдет — это
ты вздор мелешь! — серьезно говорит Петр Матвеич, — и бросил
ты его оттого,
что он уже совсем изрешетился. А коли хочешь за него полштоф — бери!
— Получай! — соглашается дядя Семен, —
что ж! кабы не
ты, я и не вспомнил бы,
что у меня на дворе клад есть. Ах, добёр
ты, Петр Матвеич, уж так
ты добёр, так добёр!
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. — Графиня! — сказал я ей, — поверьте,
что, когда наступит момент, мы будем готовы! И
что же,
ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле не убран!"Я так и развел руками!
— Мне
что делается! я уж стар, и умру, так удивительного не будет… А
ты береги свое здоровье, мой друг! это — первое наше благо. Умру, так вся семья на твоих руках останется. Ну, а по службе как?
— Говорю
тебе,
что хорошо делаешь,
что не горячишься. В жизни и все так бывает. Иногда идешь на Гороховую, да прозеваешь переулок и очутишься на Вознесенской. Так
что же такое! И воротишься, — не бог знает,
чего стоит. Излишняя горячность здоровью вредит, а оно нам нужнее всего.
Ты здоров?
— И я давно собираюсь к
тебе. У
тебя, говорят, умные вечера завелись… надо, надо послушать,
что умные люди говорят. Ведь и я с своей стороны… Вместе бы… unitibus… [объединимся (лат.)] как это?
—
Ты обо мне не суди по-теперешнему; я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал меня к себе начальник, да в шутку, должно быть, — выпьемте да выпьемте! — и накатил! Да так накатил,
что воротился я домой — зги божьей не вижу! Сестра Аннушкина в ту пору у нас гостила, так я Аннушку от нее отличить не могу: пойдем, — говорю! Месяца два после этого Анюта меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
Действуй вольно, показывай вид,
что не очень дорожишь,
что тебя везде с удовольствием приютят.
— Ничего, устроюсь. Надо же. Да вот
что я еще хотела
тебе сказать, Сеня. Бухгалтер у нас в конторе ко мне пристает… с тех пор как я замуж вышла. Подсаживается ко мне, разговаривает, спрашивает, люблю ли я конфекты…
— И я говорю,
что мерзавец, да ведь когда зависишь…
Что, если он банкиру на меня наговорит? — ведь, пожалуй, и там… Тут двадцать пять рублей улыбнутся, а там и целых пятьдесят. Останусь я у
тебя на шее, да, кроме того, и делать нечего будет… С утра до вечера все буду думать… Думать да думать, одна да одна… ах, не дай бог!
— Покуда — ничего. В департаменте даже говорят,
что меня столоначальником сделают. Полторы тысячи — ведь это куш. Правда,
что тогда от частной службы отказаться придется, потому
что и на дому казенной работы по вечерам довольно будет, но что-нибудь легонькое все-таки и посторонним трудом можно будет заработать, рубликов хоть на триста. Квартиру наймем;
ты только вечером на уроки станешь ходить, а по утрам дома будешь сидеть; хозяйство свое заведем — живут же другие!
— Да, на казенной-то службе еще потерпят, — вторил ей Семен Александрыч, — а вот частные занятия… Признаюсь, и у меня мурашки по коже при этой мысли ползают! Однако
что же
ты, наконец! все слава богу, а
тебе с чего-то вздумалось!
— Надя!
Тебе будет трудно… Не справиться… И сама
ты, да еще сын на руках. Ах, зачем, зачем была дана эта жизнь? Надя! Ведь мы на каторге были, и называли это жизнью, и даже не понимали, из
чего мы бьемся,
что делаем; ничего мы не понимали!
Захотим, так и в судьи попадем, нет нужды,
что ты университета не кончил.
— А
чем же
ты будешь в Петербурге жить?
— Слышал я,
что казенные стипендии в триста рублей полагают — стало быть, меньше этого прожить нельзя. Да за лекции от платы освобождают — это тоже счет. Где
ты эти триста — четыреста рублей добудешь?
— Ну
что, господин Попрыгунчиков, допрыгался!"Ах, хорошо,
что исправникам от свистунов на орехи достается!""Ах, хорошо,
что и до губернаторов добрались!"Вот
тебе и допрыгался! Расхлебывай теперь!
— Ну да, ну да! — поощряет его собеседник-ненавистник, — вот именно это самое и есть! Наконец-то
ты догадался! Только, брат, надо пожарные трубы всегда наготове держать, а
ты, к сожалению, свою только теперь выкатил! Ну, да на этот раз бог простит, а на будущее время будь уж предусмотрительнее. Не глумись над исправниками вместе с свистунами, а помни,
что в своем роде это тоже предержащая власть!
— Коли
ты сам признаешь,
что ты темный человек, — стало быть, молчи! А будешь растабарывать — расправа с
тобой короткая.
— Да, потому
что он добр и может нам дать много, много всего. И ангелов его нужно любить, и святых… ведь
ты любишь?
— А
что бы
ты думал! жандарм! ведь они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей жизни! Если душа у нас спокойна, то и мы сами спокойны. Ежели мы ничего дурного не сделали, то и жандармы за нас спокойны. Вот теперь завелись эти… как их… ну, все равно… Оттого мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!
— Не в носу дело, — резонно рассудила мать, — а в том,
что, кроме носа, у него… впрочем, это
ты в свое время узнаешь!
—
Ты это от Семигорова шесть лет тому назад слышала.
Что тогдашние страхи в сравнении с нынешними! нет,
ты теперь посмотри! Кстати: Семигоров наведывается о
тебе с большим интересом. Часто он бывал у вас?
— А знаешь ли, душка, — говорила она, —
что ты произвела на князя очень большое впечатление?
—
Ты очень хорошо сделала,
что пораньше приехала, — сказала она, — а то мы не успели бы наговориться. Представь себе, у меня целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером — в театр. Ах,
ты не можешь себе представить, как уморительно играет в Михайловском театре Берне!
— Ну, вот и прекрасно,
что ты не скучаешь!
— Какой
ты, мой друг, еще ребенок! — И, обратившись к Лидочке, прибавила: — Вы к нам? Ах, как жаль,
что у нас сегодня целый день занят! Но в другой раз…
— Как
ты отлично сделала,
что к нам собралась! — крикнула она, бросаясь на шею к подруге.
— Мой муж больной, — повторяет дама, — а меня ни за
что не хотел к вам пускать. Вот я ему и говорю:"Сам
ты не можешь ехать, меня не пускаешь — кто же, душенька, по нашему делу будет хлопотать?"
— И
ты не мог удержать? — хорош гусь! не мог сказать,
что я сейчас…
— Ушли! Свинья
ты — вот
что! Вели завтракать подавать.
И
что ж! только тем и ограничился,
что сказал:"Ах, братец, клептомания,
что ли, это у
тебя?"
Да и вольготнее в трактире: тут, на просторе, газета по порядку все новости расскажет; не перервется на слове, не убежит. Потому
что, коль
ты ешь на мой счет, так рассказывай!
—
Что ж, я готов. Призовут ли, не призовут ли — на все воля божья. Одно обидно — темнота эта. Шушукаются по углам, то на
тебя взглянут, то на «мартышку»: — ничего не поймешь… Эй, человек! — подтвердить там, чтобы через час непременно карета была готова!
— И кабы я в чем-нибудь был причинен! — негодовал Гришка, — ну, тогда точно… ну, стою того, так стою… А то, поверите ли, всякий мальчишка-клоп, и тот норовит дать
тебе мимоходом туза! Спросите: за
что?!
По крайности, как были крепостные, так знали,
что свой господин бьет, а нынче всякий, кому даже не к лицу, и тот
тебе скулу своротить норовит.
— Как же, сударь, возможно! все-таки… Знал я, по крайней мере,
что"свое место"у меня есть. Не позадачится в Москве — опять к барину: режьте меня на куски, а я оброка добыть не могу! И не
что поделают."Ах
ты, расподлая твоя душа! выпороть его!" — только и всего. А теперь я к кому явлюсь? Тогда у меня хоть церква своя, Спас-преображенья, была — пойду в воскресенье и помолюсь.
— Да вот, например, как при крепостном праве бывало. Призовет господин Елпатьев приказчика:"Кто у
тебя целую ночь песни орал?"И сейчас его в ухо, в другое… А приказчик, примерно, меня позовет."
Ты, черт несуразный, песни ночью орал?"И, не дождавшись ответа, тоже — в ухо, в другое… Сладость,
что ли, какая в этом битье есть?