Неточные совпадения
Вот где нужно искать действительных космополитов: в среде Баттенбергов, Меренбергов и прочих штаб — и обер-офицеров прусской армии, которых обездолил князь Бисмарк. Рыщут по белу свету, теплых местечек подыскивают. Слушайте! ведь он, этот Баттенберг, так и
говорит: «Болгария — любезное наше отечество!» — и язык у него не заплелся, выговаривая это слово. Отечество.
Каким родом очутилось оно для него в Болгарии, о которой он и во сне не видал? Вот уж именно: не было ни гроша — и вдруг алтын.
Я не
говорю уже о том,
как мучительно жить под условием таких метаний, но спрашиваю:
какое горькое сознание унижения должно всплыть со дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
— Всенепременно-с, — подтверждает председатель земской управы, — и я за одним человеком примечаю… Я уж и
говорил ему: мы, брат, тебя без шуму, своими средствами… И представьте себе,
какой нахал: «Попробуйте» —
говорит!
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы! Все лучше быть
каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать
говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не будет!
Я слишком достаточно
говорил выше (III) о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но думаю, что она основана на тех же началах,
как и в былые времена, за исключением коллегий, платков и урн.
—
Как поднесу я ему стакан, —
говорит он, — его сразу ошеломит; ни пить, ни есть потом не захочется. А коли будет он с самого начала по рюмочкам пить, так он один всю водку сожрет, да и еды на него не напасешься.
— Мужичок в сто крат лучше нашего живет, —
говорит он попадье, — у него, по крайности, руки не связаны, да и семья в сборе.
Как хочет, так и распорядится, и собой и семьей.
Дети заходят в деревни и видят крестьянских детей, о которых им
говорят: «Они такие же,
как и вы!» Но француженка-гувернантка никак не хочет с этим согласиться и восклицает: «C'est une race d'hommes tout-a-fait a part!» [Это порода людей совсем особая! (франц.)]
"Я ни разу болен не был с тех пор,
как поселился в деревне! —
говорил он, с гордостью вытягивая мускулистые руки, — да и не скучал никогда: времени нет!"
— Воды только на один постав и хватает, да и для одного-то помольцев нет, —
говорит мельник. —
Какая это мельница! Только горе с ней!
Но Сережа совсем не того мнения. Он продолжает утверждать, que tout est a refaire и что настоящее положение вещей невыносимо. Картавя и рисуясь, он бормочет слова:"суды, земство… и эта шутовская печать!.. ах, господа, господа!"Он, видимо, всем надоел в канцелярии; и так
как никто не
говорит этого ему в глаза, то он остается при убеждении, что исполняет свой долг, и продолжает надоедать.
А назавтра опять белый день, с новым повторением тех же подробностей и того же празднословия! И это не надоедает… напротив! Встречаешься с этим днем, точно с старым другом, с которым всегда есть о чем
поговорить, или
как с насиженным местом, где знаешь наверное, куда идти, и где всякая мелочь
говорит о каком-нибудь приятном воспоминании.
К Борелю он заезжает лишь изредка, чтоб мельком полюбоваться на эту бодрую и сильную молодежь, которая, даже среди винных паров, табачного дыма и кокоток, не забывает, que tout est a refaire. Нечего и
говорить, что его принимают — и татары, и молодые люди —
как дорогого и желанного гостя.
— Вот, погодите, щелкоперы! —
говорит он чиновникам, — он вам ужо,
как начальником будет, задаст перцу! Забудете папироски курить да посвистывать!
— И я давно собираюсь к тебе. У тебя,
говорят, умные вечера завелись… надо, надо послушать, что умные люди
говорят. Ведь и я с своей стороны… Вместе бы… unitibus… [объединимся (лат.)]
как это?
— Связи — вот главное! —
говорит он отцу, — а
как будет такой-то служебный вопрос решен, за или против, — это для меня безразлично.
— Боюсь я,
как бы урока мне не лишиться, —
говорила она.
Гриша удивленно взглядывал на отца,
как бы
говоря: неужто можно сомневаться в этом?
— Диковинное это дело, — весело
говорит он, —
какая нынче свобода дана! читаешь и глазам не веришь!
— А то вы думаете? —
говорит он, — все зло именно в этой пакостной литературе кроется! Я бы вот такого-то… Не
говоря худого слова, ой-ой,
как бы я с ним поступил! Надо зло с корнем вырвать, а мы мямлим! Пожар уж силу забрал, а мы только пожарные трубы из сараев выкатываем!
Ничто другое его не тревожит, хотя он читает сплошь все напечатанное. Газета
говорит о новом налоге, — он не знает,
какое действие этот налог произведет, на ком он преимущественно отразится и даже не затронет ли его самого. Газета
говорит о новых системах воспитания, — он и тут не знает, в чем заключается ее сущность и не составит ли она несчастие его детей.
— Еще бы! Марья-то Ивановна,
говорят, чуть с ума не сошла; отец и мать глаз никуда показать не смеют… А
как они друг друга щелкают, эти газетчики!"Жиды! хамы! безмозглые пролазы!" — так и сыплется! Одна травля «жидов» чего стоит — отдай все, да и мало! Так и ждешь: ну, быть тут кулачной расправе!
—
Как это я прежде не вздумала! — сетовала она на себя, — ведь со временем ангелочек, конечно, будет путешествовать. В гостиницах, правда, везде
говорят по-французски, но на железных дорогах, на улице…
— Нет, я все-таки пришлю. Может быть, и получше ему будет. И с доктором о нем
поговорю. Посмотрит, что-нибудь присоветует, скажет,
какая у него болезнь.
Но в то же время и погода изменилась. На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло,
как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно шел мокрый снег, о котором
говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело идет к возрождению; тем или другим процессом, а природа берет свое.
— Да, прикажите!
как вы прикажете, когда вам
говорят:"теперь недосужно", или:"вот ужо,
как уберемся!"и в заключение:"ах, я и забыла!"? Ведь и «недосужно», и «ужо», и «забыла» — все это в порядке вещей, все возможно.
— Да, бедная! — повторила она, — и отец много раз
говорил мне: бедная! бедная! Но представьте себе, старуха нянька однажды услышала это и сказала:"
Какая же вы бедная! вы — барышня!"
Семигоров значительно постарел за семь лет. Он потолстел и обрюзг; лицо было по-прежнему бледное, но неприятно одутловатое и совсем деревянное.
Говорил он, впрочем, так же плавно и резонно,
как и тогда, когда она в первый раз увидела его.
— И даже очень. Главное, в церковь прилежно ходите. Я и
как пастырь вас увещеваю, и
как человек предостерегаю.
Как пастырь
говорю: только церковь может утешить нас в жизненных треволнениях;
как человек предваряю, что нет легче и опаснее обвинения,
как обвинение в недостатке религиозности. А впрочем, загадывать вперед бесполезно. Приехали — стало быть, дело кончено. Бог да благословит вас.
Роман ее был непродолжителен. Через неделю Аигин собрался так же внезапно,
как внезапно приехал. Он не был особенно нежен с нею, ничего не обещал, не
говорил о том, что они когда-нибудь встретятся, и только однажды спросил, не нуждается ли она. Разумеется, она ответила отрицательно. Даже собравшись совсем, он не зашел к ней проститься, а только, проезжая в коляске мимо школы, вышел из экипажа и очень тихо постучал указательным пальцем в окно.
Она не была ни жадна, ни мечтательна, но любила процесс сложения и вычитания. Сядет в угол и делает выкладки. Всегда она стояла на твердой почве, предпочитая истины общепризнанные, прочные.
Говорила рассудительно, считала верно. Алгебры не понимала,
как и вообще никаких отвлечений.
— Нет, уж позвольте мне, господин адвокат, по порядку, потому что я собьюсь. И вот муж мой выдал Аггею Семенычу вексель, потому что хоть мы люди свои, а деньги все-таки счет любят. И вот, накануне самого Покрова, приходит срок. Является Аггей Семеныч и
говорит:"Деньги!"А у мужа на ту пору не случилось. И вот он
говорит:"Покажите, братец, вексель"… Ну, Аггей Семеныч, по-родственному:"Извольте, братец!"И уж
как это у них случилось, только муж мой этот самый вексель проглотил…
—
Какие вы глупости
говорите! Повторяю вам: теперь я ничего не могу, а вот когда вашего мужа к суду позовут, тогда пусть он придет ко мне.
— Я этими делами… — начинает Перебоев, но сейчас же спохватывается и
говорит: — Извольте, с удовольствием, только условие на такую ничтожную сумму,
как полтораста рублей, писать, я полагаю, бесполезно…
— Да
говорите же толком:
какой еще ваш Ковригин? — опять начинает волновать Перебоева надежда.
Он
говорил себе, что такой решительный шаг,
какой представляла собой отмена крепостного права, не может остаться без дальнейших последствий; что разделение на сословия не удержится, несмотря ни на
какие искусственные меры; что на место отдельных сословных групп явится нечто всесословное и, наконец, выступит на сцену «земля».
— Увы! подобные перерождения слишком редки. Раз человека коснулась гангрена вольномыслия, она вливается в него навсегда; поэтому надо спешить вырвать не только корень зла, но и его отпрыски. На вашем месте я поступил бы так: призвал бы девицу Петропавловскую и попросил бы ее оставить губернию. Поверьте, в ее же интересах
говорю. Теперь, покуда дело не получило огласки, она может похлопотать о себе в другой губернии и там получить место, тогда
как…
— Да, сумерки, сумерки, сумерки! И «до» и «по» — всегда сумерки! —
говорил он себе, вперяя взор в улицу, которая с самого утра
как бы заснула под влиянием недостатка света.
— Вы, господа, слишком преувеличиваете, —
говорили ему. — Если бы вам удалось взглянуть на ваши дела несколько издалека, вот
как мы смотрим, то вы убедились бы, что они не заключают в себе и десятой доли той важности, которую вы им приписываете.
Одно Краснову было не по нутру — это однообразие, на которое он был, по-видимому, осужден. Покуда в глазах металась какая-то «заря», все же жилось веселее и было кой о чем
поговорить. Теперь даже в мозгу словно закупорка
какая произошла. И во сне виделся только длинный-длинный мост, через который проходит губернатор, а мостовины так и пляшут под ним.
— Я уж и сам
говорил Котильону:
как это вы козла в огород пустили?"Нельзя,
говорит, я и сам, мой друг, понимаю, но… делать нечего!"
— У своего генерала сейчас был, — сообщил он мне шепотом, — головомойку мне задал."С чего,
говорит, вы взяли распространять слух, что
как только француз немца в лоб, так мы сейчас австрияка во фланг?" — А чего"с чего", когда я сам собственными ушами слышал!
Таким образом проходит день за днем жизнь Бодрецова, представляя собой самое широкое олицетворение публичности. Сознает ли он это? — наверное сказать не могу, но думаю, что сознает… бессознательно. По крайней мере, когда я слышу,
как он взваливает все беды настоящего времени на публичность, то мне кажется, что он так и
говорит: для чего нам публичность, коль скоро существует на свете Афанасий Аркадьич Бодрецов?
Даже купец Поваляев, имевший в городе каменные хоромы, — и тот подводил его к зеркалу,
говоря:"Ну, посмотри ты на себя!
как тебя не бить!"
— Вы
как думаете, кто был мой отец? —
говорил он, — старшим садовником он был у господина Елпатьева.
Шибко рассердился тогда Иван Савич на нас; кои потом и прощенья просили, так не простил:"Сгиньте,
говорит, с глаз моих долой!"И что ж бы вы думали?
какие были «заведения» — и ранжереи, и теплицы, и грунтовые сараи — все собственной рукой сжег!"
— "Тебя-то,
говорит, не бить! да тебя,
как клопа, раздавить нужно!"
— А вот позвольте мне рассказать,
как меня в мальчиках били, —
говаривал он мне, — поступил я с десяти лет в ученье и с первой же, можно сказать, минуты начал терпеть.
— Стало быть, и с причиной бить нельзя? Ну, ладно, это я у себя в трубе помелом запишу. А то, призывает меня намеднись:"Ты,
говорит, у купца Бархатникова жилетку украл?" — Нет,
говорю, я отроду не воровал."Ах! так ты еще запираться!"И начал он меня чесать. Причесывал-причесывал, инда слезы у меня градом полились. Только, на мое счастье, в это самое время старший городовой человека привел:"Вот он — вор,
говорит, и жилетку в кабаке сбыть хотел…"Так вот
каким нашего брата судом судят!
— Помилуйте! даже извинился-с!"Извини,
говорит, голубчик, за другой раз зачту!"Вот он добрый
какой! Так меня это обидело, так обидело! Иду от него и думаю: непременно жаловаться на него надо — только куда?