Неточные совпадения
И находятся
еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз!
Как бы опять его к нам не привезли!»
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет! Не то боязнь, не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор
еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это
какое ощущение!
Ежели мы спустимся ступенью ниже — в уезд, то увидим, что там мелочи жизни выражаются
еще грубее и
еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития и одинакового отсутствия образа мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно. Даже жены чиновников не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах,
какой циркуляр!»
Но так
как выражение «свои средства» есть не что иное,
как вольный перевод выражения «произвол», то для подкрепления его явилось к услугам и
еще выражение: «в законах нет».
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!»
Еще бы! Все лучше быть
каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не будет!
Я помню,
как еще при первых слухах о предстоящем наборе помещичьи гнезда наполнялись шушуканьем.
Накануне крестьянского освобождения, когда в наболевшие сердца начал уже проникать луч надежды, случилось нечто в высшей степени странное. Правительственные намерения были уже заявлены; местные комитеты уже начали свою тревожную работу; но старые порядки, даже в самых вопиющих своих чертах,
еще не были упразднены. Благодаря этому упущению, несмотря на неизбежность грядущей «катастрофы»,
как тогда называли освобождение, крепостные отношения не только не смягчались, но
еще более обострились.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и
какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то
еще не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра,
как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Но к ней прибавилась и
еще бесспорная истина, что жизнь не может и не должна оставаться неподвижною,
как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех,
как в области прикладных наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг,
как это слишком часто оказывалось доныне.
Какой тип священника лучше и любезнее для народа, это покажет время; но личные мои симпатии, несомненно, тянут к прежнему типу, и я очень рад, что он исчезает настолько медленно, что и теперь
еще составляет большинство.
Хотя он
еще молод и не живал подолгу в деревне, но уверен, что предстоящая задача совсем не так головоломна,
как уверяют.
Начать с того, что он купил имение ранней весной (никто в это время не осматривает имений), когда поля
еще покрыты снегом, дороги в лес завалены и дом стоит нетопленый; когда годовой запас зерна и сена подходит к концу, а скот, по самому ходу вещей, тощ ("увидите,
как за лето он отгуляется!").
—
Какая земля, такая и цена. И сто рублей на дороге не валяются. Со стами-то рублями мужичок все хозяйство оборудует, да
еще останется.
"На днях умер Иван Иваныч Обносков, известный в нашем светском обществе
как милый и неистощимый собеседник. До конца жизни он сохранил веселость и добродушный юмор, который нередко, впрочем, заставлял призадумываться. Никто и не подозревал, что ему уж семьдесят лет, до такой степени все привыкли видеть его в урочный час на Невском проспекте бодрым и приветливым.
Еще накануне его там видели. Мир праху твоему, незлобивый старик!"
— А помнишь,
как Ростокин всех нас обозвал засушинами? — спросил прежний сочлен по «умным» вечерам, — глуп-глуп, а правду сказал. Ты не совсем
еще засох?
А там
еще одежда, белье — ведь на частную работу или на урок не пойдешь засуча рукава в ситцевом платье,
как ходит в лавочку домовитая хозяйка, которая сама стоит на страже своего очага.
— Ничего, устроюсь. Надо же. Да вот что я
еще хотела тебе сказать, Сеня. Бухгалтер у нас в конторе ко мне пристает… с тех пор
как я замуж вышла. Подсаживается ко мне, разговаривает, спрашивает, люблю ли я конфекты…
Утром, часу в девятом,
как только на дворе побелело, Надежда Владимировна побежала за доктором; но последний был
еще в постели и выслал сказать, что приедет в одиннадцать часов.
Эта особенность солидного читателя делает заметным его влияние на общее настроение читательской среды. Подобно своему куму-ненавистнику, он имеет возможность высказываться. И ежели его мнения не так решительны и образны,
как мнения ненавистника, то, во всяком случае, безобидны и благонамеренны. А сверх того, они и тем
еще удобны, что высказываются во всех направлениях.
— Э, батюшка! и мы проживем, и дети наши проживут — для всех будет довольно и того, что есть! На насиженном-то месте живется и теплее и уютнее — чего
еще искать! Старик Крылов был прав: помните,
как голубь полетел странствовать, а воротился с перешибленным крылом? Так-то вот.
—
Еще бы! Марья-то Ивановна, говорят, чуть с ума не сошла; отец и мать глаз никуда показать не смеют… А
как они друг друга щелкают, эти газетчики!"Жиды! хамы! безмозглые пролазы!" — так и сыплется! Одна травля «жидов» чего стоит — отдай все, да и мало! Так и ждешь: ну, быть тут кулачной расправе!
Еще на руках у мамки ангелочка одевали
как куколку, а когда отняли ее от груди, то наняли для нее француженку-бонну.
— Полноте-ка! посмотрите, на дворе мгла
какая! Пойдете в своем разлетайчике, простудитесь
еще. Сидите-ка лучше дома — на что
еще глядеть собрались?
Благодаря беготне дело сошло с рук благополучно; но затем предстояли
еще и
еще дела. Первое издание азбуки разошлось быстро, надо было готовиться к другому — уже без промахов. «Дивчину» заменили старухой и подписали: Домна; «Пана» заменили мужичком с топором за поясом и подписали: Потап-плотник. Но
как попасть в мысль и намерения «критики»? Пожалуй, будут сравнивать второе издание с первым и скажут: а! догадались! думаете, что надели маску, так вас под ней и не узнают!
Именно таким образом поступал Аигин. В продолжение шести лет попечительства (он начал независимую жизнь очень рано) Андрей Степаныч посетил усадьбу всего второй раз, и на самое короткое время. Принимали его,
как подобает принимать влиятельное лицо, и очень лестно давали почувствовать, что от него зависит принять деятельное участие во главе уездной сутолоки. Но покуда он
еще уклонялся от чести, предоставляя себе принять решение в этом смысле, когда утехи молодости уступят место мечтам честолюбия.
—
Какой ты, мой друг,
еще ребенок! — И, обратившись к Лидочке, прибавила: — Вы к нам? Ах,
как жаль, что у нас сегодня целый день занят! Но в другой раз…
— Ах,
какая ты уморительная! — смеялась она, —
еще Верочка ничего, а на днях Alexandrine Геровская бросила мужа и прямо переехала к своему гусару.
Но она радовалась, что пичужки любят ее, что начальство довольно, и все реже и реже пользовалась отпуском в город, хотя гороховое платье
еще было
как новое.
Право, судьба
еще не так жестока,
как кажется!
Спросите Непомнящего, что он хочет,
какие цели преследует его газета? — и ежели в нем
еще сохранилась хоть капля искренности, то вы услышите ответ: хочу подписчика!
Когда судебная реформа была объявлена, он был
еще молод, но уже воинствовал в рядах дореформенной магистратуры. Ему предложили место товарища прокурора, с перспективой на скорое возвышение. Он прикинулся обиженным, но, в сущности, рассчитал по пальцам,
какое положение для него выгоднее. Преимущество оказалось за адвокатурой. Тут тысяча… там тысяча… тысяча, тысяча, тысяча… А кроме того,"обратим взоры на Запад"… Кто может угадать, что случится… га!
— Да говорите же толком:
какой еще ваш Ковригин? — опять начинает волновать Перебоева надежда.
— Нет, я не хозяин, а вы, многоуважаемый Полиевкт Семеныч! —
еще скромнее возразил Краснов, — вы всегда были излюбленным человеком нашей губернии, вы остаетесь им и теперь. Вы, так сказать, прирожденный председатель земского собрания; от вашей просвещенной опытности будет зависеть направление его решений; я же — ничего больше,
как скромный исполнитель указаний собрания и ваших.
Бодрецов воспользовался этим чрезвычайно ловко. Не принимая лично участия в общем угаре, он благодаря старым связям везде имел руку и сделался
как бы средоточием и историографом господствовавшей паники. С утра он уж был начинен самыми свежими новостями. Там-то открыли то-то; там нашли список имен; там, наконец… Иногда он многозначительно умолкал,
как бы заявляя, что знает и
еще кой-что, но дальше рассказывать несвоевременно…
Наконец Петербург понемногу затих, но шепоты не успели
еще прекратиться,
как начались военные действия в Сербии, затем"болгарские неистовства", а в конце концов и война за независимость Болгарии.
— Стало быть, и с причиной бить нельзя? Ну, ладно, это я у себя в трубе помелом запишу. А то, призывает меня намеднись:"Ты, говорит, у купца Бархатникова жилетку украл?" — Нет, говорю, я отроду не воровал."Ах! так ты
еще запираться!"И начал он меня чесать. Причесывал-причесывал, инда слезы у меня градом полились. Только, на мое счастье, в это самое время старший городовой человека привел:"Вот он — вор, говорит, и жилетку в кабаке сбыть хотел…"Так вот
каким нашего брата судом судят!
— И добро бы я не знал, на
какие деньги они пьют! — продолжал волноваться Гришка, — есть у старика деньги, есть!
Еще когда мы крепостными были, он припрятывал. Бывало, нарвет фруктов, да ночью и снесет к соседям, у кого ранжерей своих нет. Кто гривенничек, кто двугривенничек пожертвует… Разве я не помню! Помню я, даже очень помню,
как он гривенники обирал, и когда-нибудь все на свежую воду выведу! Ах, сделай милость! Сами пьют, а мне не только не поднесут, даже в собственную мою квартиру не пущают!
Бился-бился отец, вызвал меня из полка в отпуск, и не успел я
еще в родительский дом путем войти,
как окружили меня в лакейской, спустили штаны, да три пучка розог и обломали об мое поручичье тело…
— Ах, хороша девица! — хвалил он свою невесту, — и из себя хороша, и скромница, и стирать белье умеет. Я буду портняжничать, она — по господам стирать станет ходить. А квартира у нас будет своя, бесплатная. Проживем, да и
как еще проживем! И стариков прокормим. Вино-то я уж давно собираюсь бросить, а теперь — и ни боже мой!
— Да с
какою еще радостью! Только и спросила:"Ситцевые платья будете дарить?"С превеликим, говорит, моим удовольствием!"Ну, хорошо, а то папаша меня все в затрапезе водит — перед товарками стыдно!" — Ах, да и горевое же, сударь, ихнее житье! Отец — старик, работать не может, да и зашибается; матери нет. Одна она и заработает что-нибудь. Да вот мы за квартиру три рубля в месяц отдадим —
как тут разживешься! с хлеба на квас — только и всего.
С наступлением осени сад
как будто поредел и казался
еще унылее.
Крепостное право совсем не так худо,
как о нем рассказывают, и если бы дворяне относились друг к другу строже, то бог знает, когда
еще этот вопрос поступил бы на очередь.
Слов было немного, но в тоне, которым были произнесены слова:"ваш друг", заключалась целая поэма. Во всяком случае, в эту минуту в первый раз, но все
еще смутно, мелькнула мне мысль, что в «принципах» известной окраски, если даже они залегли в общее миросозерцание в тех чуждых надменности формах, в
каких их воспринял Валерушка, может существовать своего рода трещина, сквозь которую просачивается исключительность и относительно «своих», но менее фаворизированных фортуною.
На такую именно жизнь осужден был и Крутицын, но так
как семена ее залегли в нем
еще с детства, то он не только не чувствовал нелепых ее сторон, но, по примеру старших, видел в ней"знамя".
При этом Петербург завидовал Москве, в которой существовал совершенно либеральный цензор, тогда
как в Петербурге цензора всё
еще словно не верили превращению, которое в их глазах совершалось.