Неточные совпадения
Но сие же самое соответствие,
с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В чем же?
А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
По соседству
с головотяпами жило множество независимых племен, но только замечательнейшие из них поименованы летописцем,
а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные головы слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи.
Началось
с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть,
а сыскали семь; потом рака
с колокольным звоном встречали, потом щуку
с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили,
а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе
с кашею.
А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова
с плеч долой.
А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
—
А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей братьев моих
с поклоном были?
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, —
а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем:
с беспробного золота пенки снимаете, снох портите!
А вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит,
а я отсель и им и вами помыкать буду!
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда
с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году,
а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали!
а ты по душе
с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
— И хоть бы он делом сказывал, по скольку
с души ему надобно! — беседовали между собой смущенные обыватели, —
а то цыркает, да и на́-поди!
В 1762 году недоимочных реестров не было,
а просто взыскивались деньги, сколько
с кого надлежит.
Начались подвохи и подсылы
с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел,
а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился
с узелком, заперся в мастерской и
с тех пор затосковал.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром
с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом,
а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова… Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Смотритель подумал
с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд,
а войны вел и трактаты заключал.
И бог знает чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник,
а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
В то время как глуповцы
с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков,
а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить,
а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же,
а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не утапливали и
с раската звериным обычаем не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника все еще не получалось.
— Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело вышло!
а с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями
с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая,
а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну,
а разом трех претендентш.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось,
а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но
с нею совладать было решительно невозможно.
— Нужды нет, что он парадов не делает да
с полками на нас не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди!
А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
—
А на что мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый, в другом значении — плешивый, неуклюжий.] — отвечала Аленка,
с наглостью смотря ему в глаза, — у меня свой муж хорош.
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова,
а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала...
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого,
а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать
с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Все изменилось
с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала походя тащить, и вдруг ни
с того ни
с сего стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху,
а за поповскую дочь.
Людишки словно осунулись и ходили
с понурыми головами; одни горшечники радовались вёдру, но и те раскаялись, как скоро убедились, что горшков много,
а варева нет.
В конце июля полили бесполезные дожди,
а в августе людишки начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку
с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше
с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
—
А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что
с мужней женой уводом живешь! — говорили они ему, — да и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и сам, что Аленка всему злу заводчица,
а расстаться
с ней не может. Послал за батюшкой, думая в беседе
с ним найти утешение, но тот еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
А глуповцы
с каждым днем становились назойливее и назойливее.
— Да, убеждениями
с этим народом ничего не поделаешь! — рассуждал бригадир, — тут не убеждения требуются,
а одно из двух: либо хлеб, либо… команда!
Занятий настоящих он не имел,
а составлял
с утра до вечера ябеды, которые писал, придерживая правую руку левою.
Но бумага не приходила,
а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную.
С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
— Мы не про то говорим, чтоб тебе
с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на́бога лезти!
а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость
с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа,
а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие
с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить.
А главное, нет предприимчивости.
Время между тем продолжало тянуться
с безнадежною вялостью: обедали-обедали, пили-пили,
а солнце все высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников,
а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин,
с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось,
а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
— Сперва
с Византией покончим-с, — мечтал он, —
а потом-с…
Константинополь, бывшая Византия,
а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного моря в древнюю Пропонтиду и под сень Российской Державы приобретен в 17… году,
с распространением на оный единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в столичном городе Санкт-Петербурге употребление себе находить должны).
— Что хошь
с нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь; хошь —
с кашей ешь,
а мы не согласны!
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его,
а глотать не глотает. Точно так же было и
с глуповцами: жевали они довольно,
а глотать не глотали.
Плутали таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и сделалось
с людьми словно затмение, потому что Навозная слобода стояла въяве у всех на глазах,
а никто ее не видал.
Положили: убиенных похоронив, заложить на месте битвы монумент,
а самый день, в который она происходила, почтить наименованием «слепорода» и в воспоминание об нем учредить ежегодное празднество
с свистопляскою.
Не лишения страшили его, не тоска о разлуке
с милой супругой печалила,
а то, что в течение этих десяти лет может быть замечено его отсутствие из Глупова и притом без особенной для него выгоды.
На седьмой день выступили чуть свет, но так как ночью дорогу размыло, то люди шли
с трудом,
а орудия вязли в расступившемся черноземе.
Бунт кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал
с триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так как в числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех классов особы, то он приказал обращаться
с ними ласково (выколов, однако, для верности, глаза),
а прочих сослать на каторгу.
С полной порции обыватели перешли на полпорции, но даней не задерживали,
а к просвещению оказывали даже некоторое пристрастие.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он
с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо,
а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством,
а излишеством просвещения.
А это, в свою очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро поступают те военачальники, которые относятся к ним
с недоверчивостью.