Неточные совпадения
— А у кого,
спрошу вас, вы допрежь сего из князей братьев моих с поклоном были?
— Не о том вас
спрашивают, мужняя ли я жена или вдова, а о том, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
— Что, старички! признаете ли вы меня за градоначальницу? —
спросила беспутная Клемантинка.
— Что вы тут делаете? —
спросили паны.
— Кто ты? и с чем к нам приехал? —
спрашивали глуповцы у чиновника.
— Ну что, старички? одумались? признаете меня? —
спросила она их благосклонно.
— Правда ли, девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем многих людишек в соблазн ввела? —
спрашивала ее Лядоховская.
— Ах, ляд вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? —
спрашивал он в тоске помощника градоначальника.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку,
спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
— Хочешь, молодка, со мною в любви жить? —
спросил бригадир.
— Что, дурья порода, надумалась? —
спросил он ее.
— Так как же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? —
спрашивали они его.
— Что? получил, бригадир, ответ? —
спрашивали они его с неслыханной наглостью.
— Стойте, атаманы-молодцы! — сказали они, — как бы нас за этого человека бригадир не взбондировал! [Взбонди́ровать — высечь.] Лучше
спросим наперед, каков таков человек?
И действительно, в городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие
спрашивали: как дела? — то отвечали...
Старики, гуторившие кругом, примолкли, собрались около блаженненького и
спросили...
— Что ты, Анисьюшка, делаешь? на что ямку копаешь? —
спрашивали они.
На ком обрушатся?" —
спрашивали себя оцепенелые горожане.
— Долго ли нам гореть будет? —
спросили они его, когда он после некоторых колебаний появился на крыльце.
На другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге пастуха. Стали его
спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается, и нет ли в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом во всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да лоскуток от онуч.
— О чем ты, старушка, плачешь? —
спросил бригадир, ласково трепля ее по плечу.
Кончилось достославное градоначальство, омрачившееся в последние годы двукратным вразумлением глуповцев."Была ли в сих вразумлениях необходимость?" —
спрашивает себя летописец и, к сожалению, оставляет этот вопрос без ответа.
— Куда, голубчики? — с волнением
спрашивал Бородавкин солдатиков.
— Стало быть, были бунты? —
спрашивал Бородавкин.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем
спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Долго шли и дорогой беспрестанно
спрашивали у заложников: скоро ли?
— Где ж слобода? —
спрашивал Бородавкин у аманатов.
Когда он стал
спрашивать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то регламент, в котором будто бы сказано:"Аманата сечь, а будет который уж высечен, и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на излечение".
— А это что? —
спросил он, указывая на оловянных солдатиков.
— Где жители? —
спрашивал Бородавкин, сверкая на попа глазами.
— Что скажете, служивые? —
спросил Бородавкин.
— Принимаете ли горчицу? — внятно
спросил он, стараясь по возможности устранить из голоса угрожающие ноты.
— Принимаете ли,
спрашиваю я вас? — повторил он, начиная уже закипать.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени
спрашивать: не пора ли начать войну?
— Но как вы таким манером жить можете? —
спросил у обывателей изумленный Микаладзе.
Ты
спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, которые и без того всеми исполняются.
В сей крайности
спрашиваю я себя: ежели кому из бродяг сих случится оступиться или в пропасть впасть, что их от такового падения остережет?
Рассказав этот случай, летописец
спрашивает себя: была ли польза от такого закона? — и отвечает на этот вопрос утвердительно.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно да почивает! Что же тут,
спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
— И законов издавать не будешь? —
спрашивали они его с недоверчивостью.
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не
спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на леднике, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
— Что такое? —
спросил Грустилов, высовываясь из кареты и кося исподтишка глазами на наряд предводительши.
— А девочки… девочки… есть? — как-то томно
спросил Грустилов.
Остановившись в градоначальническом доме и осведомившись от письмоводителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым годом совершенствуется, он задумался на минуту, потом помялся на одном месте, как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом
спросил...
— А часто у вас секут? —
спросил он письмоводителя, не поднимая на него глаз.
— Конечно, женского? —
спросила предводительша, лукаво улыбаясь.
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не
спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!
— Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную? —
спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
Столь меня сие удивило, что я и доселе
спрашиваю себя: полно, страдание ли это, и не скрывается ли здесь какой-либо особливый вид плотоугодничества и самовосхищения?
— Смотрел я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем
спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.