Неточные совпадения
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была до того пьяна,
что ничего уж
не понимала.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу
поняла,
что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Понятно,
что после затейливых действий маркиза де Сан-глота, который летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно было показаться и «благоденственным» и «удивления достойным». В первый раз свободно вздохнули глуповцы и
поняли,
что жить «без утеснения»
не в пример лучше,
чем жить «с утеснением».
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего
не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко
понял,
что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит,
что он сам
не вполне уверен, точно ли его за эту правду
не посекут.
Бригадир
понял,
что дело зашло слишком далеко и
что ему ничего другого
не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
"Глупые были пушкари, — поясняет летописец, — того
не могли
понять,
что, посмеиваясь над стрельцами, сами над собой посмеиваются".
Но ошибка была столь очевидна,
что даже он
понял ее. Послали одного из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на голове целый жбан,
не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
В этой крайности Бородавкин
понял,
что для политических предприятий время еще
не наступило и
что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
Он
понял,
что час триумфа уже наступил и
что триумф едва ли
не будет полнее, если в результате
не окажется ни расквашенных носов, ни свороченных на сторону скул.
Из всех этих слов народ
понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно,
что в этом
не только
не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Наконец, всякий администратор добивается, чтобы к нему питали доверие, а какой наилучший способ выразить это доверие, как
не беспрекословное исполнение того,
чего не понимаешь?
Только тогда Бородавкин спохватился и
понял,
что шел слишком быстрыми шагами и совсем
не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел,
что дворы пусты и
что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт
не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже
не невежеством, а излишеством просвещения.
Один только раз он выражается так:"Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает
понять,
что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи
не было.
Вступая в их область, чувствуешь,
что находишься в общении с легальностью, но в
чем состоит это общение —
не понимаешь.
Наконец он
не выдержал. В одну темную ночь, когда
не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он
понимал,
что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении,
что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой"дурьими", но так как Марфа Терентьевна
не унималась, а все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он изнемог. Он
понял,
что не исполнить требование"дурьей породы"невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому,
что не находил в нем ничего предосудительного.
Один вариант говорит,
что Иванов умер от испуга, получив слишком обширный сенатский указ,
понять который он
не надеялся.
Грустилов
не понял; он думал,
что ей представилось, будто он спит, и в доказательство,
что это ошибка, стал простирать руки.
Тут только
понял Грустилов, в
чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту,
что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Но при первом же земном ощущении она
поняла,
что жажда ее
не удовлетворена…» и т. д.
Квартальные
не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто до такой степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения,
что они решились отвечать, даже
не понимая вопроса.
Он еще
не сделал никаких распоряжений,
не высказал никаких мыслей, никому
не сообщил своих планов, а все уже
понимали,
что пришел конец.
Они сами
не понимали,
что делают, и даже
не вопрошали друг друга, точно ли это наяву происходит.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь
не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил,
что они умом коротки,
что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они
поняли".
Они
не понимали,
что именно произошло вокруг них, но чувствовали,
что воздух наполнен сквернословием и
что далее дышать в этом воздухе невозможно.