Неточные совпадения
Был,
говорит он,
в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
Бросились они все разом
в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали»,
говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
— Так
говорили глуповцы и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то
в мундирах!
Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный
в Глупов по легкомыслию; что он по ночам,
в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел
в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не мог
говорить.
«И лежал бы град сей и доднесь
в оной погибельной бездне, —
говорит „Летописец“, — ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».
«Ужасно было видеть, —
говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день
в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
— Ах, ляд вас побери! —
говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? — спрашивал он
в тоске помощника градоначальника.
— Видно, как-никак, а быть мне у бригадира
в полюбовницах! —
говорила она, обливаясь слезами.
— Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! —
говорила льстивая старуха, — ведь тебя бригадир-то
в медовой сыте купать станет.
— Мы люди привышные! —
говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех
в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
«Бежали-бежали, —
говорит летописец, — многие, ни до чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили
в узы; сии почитали себя благополучными».
— Ишь поплелась! —
говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу
в неведомую даль, — теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам недолго!
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! —
говорил он, кланяясь миру
в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам
в слободу!
— Вот смотрите! —
говорил он обывателям, — как только меня завидите, так сейчас
в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто я и невесть откуда приехал!
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть
в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи с солониной), он опять выпил два стакана и начал
говорить, что ему нужно бежать.
Столько вмещал он
в себе крику, —
говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и за себя и за детей навсегда испугались".
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье,
в особенности; но оттого ли, что
в словах его было более личной веры
в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не
говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Слобода смолкла, но никто не выходил."Чаяли стрельцы, —
говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им
в сей сладкой надежде себя утешать".
Очень часто мы замечаем, —
говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню подобные), начинают ощущать вожделение, как только приходят
в соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными".
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина не стало…"Всех расточил он, —
говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его не оказалось.
Средние законы имеют
в себе то удобство, что всякий, читая их,
говорит: «какая глупость!» — а между тем всякий же неудержимо стремится исполнять их.
— Проповедник, —
говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать
в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать.
В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он
в прежнем неопределенном положении оставаться не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего не
говорит ни уму, ни сердцу и что ясен только закон.
Напоминанием об опасном хождении, —
говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно
в оном упражнялись.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, —
говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий
в дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
— Знаю я, —
говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей
в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять
в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
— Что же! пущай дурья порода натешится! —
говорил он себе
в утешение, — кому от того убыток!
— Я человек простой-с, —
говорил он одним, — и не для того сюда приехал, чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были
в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь
в отдалении.
В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов не люблю-с. Многое
в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается. Так я всегда
говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых,
говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить
в точности!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали,
говорили шепотом и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник не только отказывается от вмешательства
в обывательские дела, но даже утверждает, что
в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
— Филат Иринархович, —
говорил, — больше на бумаге сулил, что обыватели при нем якобы благополучно
в домах своих почивать будут, а я на практике это самое предоставлю… да-с!
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то что
в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается
в «Летописи».
— Пахнет от него! —
говорил он своему изумленному наперснику, — пахнет! Точно вот
в колбасной лавке!
Но глуповцы не внимали обличителям и с дерзостью
говорили:"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим — тот же хлеб будет!"И Дю-Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел
в них возникновение какого-то духа исследования.
Тем не менее,
говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость
в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.
— И так, шельма, родит! —
говорили они
в чаду гордыни.
Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и
говорят, будто бы
в глазах его показались слезы.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да слепенькая нищенка Маремьянушка."И было тем свидетелям дано за ложное показание по пятаку серебром", —
говорит летописец, который
в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина.
Ну, он это взглянул на меня этак сыскоса:"Ты,
говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло),
в полиции, видно, служишь?" — взял шапку и вышел из кабака вон.
Вы,
говорит,
в сырости да
в нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!"
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо
в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Сначала
говорил он довольно невнятно, но потом вник
в предмет, и, к общему удивлению, вместо того чтобы защищать, стал обвинять.
«Для сего, —
говорил он, — уединись
в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок».
Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему милостыни, без церемонии плевала
в глаза и вместо извинения
говорила только:"Не взыщи!"
Ходя по улицам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы
говорили смердам:"Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!", но,
в сущности, мысль их блуждала далече.
Гость проглотил обиду ("только ложка
в руке его задрожала", —
говорит летописец), но
в душе поклялся отомстить.
Но он сознавал это лишь
в слабой степени и с какою-то суровою скромностью оговаривался:"Идет некто за мной, —
говорил он, — который будет еще ужаснее меня".
Но река продолжала свой говор, и
в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки
говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав
в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".