Неточные совпадения
(Отворяет дверь и
говорит в дверь.
Аммос Федорович. Нет, этого уже невозможно выгнать: он
говорит, что
в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять
в лице своем значительную мину.
Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Осип.
Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я,
говорит, шутить не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да
в тюрьму».
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе
в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех; а
говорит совсем так, как старик: «Извольте,
говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я,
говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что
в комнате,
говорит, немножко темно».
Лука Лукич (летит вон почти бегом и
говорит в сторону).Ну слава богу! авось не заглянет
в классы!
Осип (
в сторону).А что
говорить? Коли теперь накормили хорошо, значит, после еще лучше накормят. (Вслух.)Да, бывают и графы.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж
говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, —
говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я
в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
В постель скорей торопишься?»
А деверь
говорит:
«Не много ты работала!
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! —
говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А
в том, во-первых, счастие,
Что
в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Г-жа Простакова (к Софье). Софьюшка, душа моя! пойдем ко мне
в спальню. Мне крайняя нужда с тобой
поговорить. (Увела Софью.)
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо
в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Ходя по улицам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы
говорили смердам:"Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!", но,
в сущности, мысль их блуждала далече.
Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный
в Глупов по легкомыслию; что он по ночам,
в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
«И лежал бы град сей и доднесь
в оной погибельной бездне, —
говорит „Летописец“, — ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».
«Для сего, —
говорил он, — уединись
в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок».
Столько вмещал он
в себе крику, —
говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и за себя и за детей навсегда испугались".
— Видно, как-никак, а быть мне у бригадира
в полюбовницах! —
говорила она, обливаясь слезами.
— Мы люди привышные! —
говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех
в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
Тем не менее,
говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость
в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.
Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и
говорят, будто бы
в глазах его показались слезы.
— Что же! пущай дурья порода натешится! —
говорил он себе
в утешение, — кому от того убыток!
— Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! —
говорила льстивая старуха, — ведь тебя бригадир-то
в медовой сыте купать станет.
— Ишь поплелась! —
говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу
в неведомую даль, — теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам недолго!
Очень часто мы замечаем, —
говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню подобные), начинают ощущать вожделение, как только приходят
в соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными".
— Пахнет от него! —
говорил он своему изумленному наперснику, — пахнет! Точно вот
в колбасной лавке!
Бросились они все разом
в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали»,
говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
«Бежали-бежали, —
говорит летописец, — многие, ни до чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили
в узы; сии почитали себя благополучными».
— Нет, сердце
говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на девушку, вы ездите
в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете предложение…
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели
в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже
в свою бытность
в Москве слышал и
говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие
в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу
в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час
в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
— Как же, я слышал вчера Анна Аркадьевна
говорила:
в стробу и плинтусы, — сказал Весловский. — Так я
говорю?
— Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо
говорит. Власьева совсем влюблена
в него.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского,
говорить с ним, если нужно, точно так же, как она
говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой
в эту минуту.
В этой комнате трое господ горячо
говорили о последней политической новости.
Анна
говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою
в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
Само собою разумеется, что он не
говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и
в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Старый, толстый Татарин, кучер Карениной,
в глянцовом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что
говорил, провожая ее, Вронский.
— Отчего же вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, — сказала жена посланника. — Муж
говорит, что таких государственных людей мало
в Европе.
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, —
говорила она, сидя
в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но знаю, мама мне
говорила, что тут молитвы об исцелении.
Видя, что он не
в силах сам начать
говорить, она начала сама...
Это важно»,
говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем, что это соображение для него лично не могло иметь никакой важности, а разве только портило
в глазах других людей его поэтическую роль.
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли
в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
— Положим, княгиня, что это не поверхностное, — сказал он, — но внутреннее. Но не
в том дело — и он опять обратился к генералу, с которым
говорил серьезно, — не забудьте, что скачут военные, которые избрали эту деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали. Это прямо входит
в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализованный спорт есть признак развития.
И этот один? неужели это он?» Каждый раз, как он
говорил с Анной,
в глазах ее вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья изгибала ее румяные губы.
Управляющий, бывший вахмистр, которого Степан Аркадьич полюбил и определил из швейцаров за его красивую и почтительную наружность, не принимал никакого участия
в бедствиях Дарьи Александровны,
говорил почтительно: «никак невозможно, такой народ скверный» и ни
в чем не помогал.