Неточные совпадения
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни;
в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали
с сознанием собственной пользы,
в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов
в прошедшем еще
с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Во всяком случае,
в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд
в настоящем случае заключается только
в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи.
С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством,
с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего
в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.]
с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
Но сие же самое соответствие,
с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо
в чем состоит, собственно, задача его?
В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не
в том.
В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не
в этом.
В чем же? А
в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству
в надлежащее назидание.
Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим
в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать
в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно
с нами.
Началось
с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом
в кошеле кашу варили, потом козла
в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется
в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака
с колокольным звоном встречали, потом щуку
с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса
в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе
с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
С таким убеждением высказал он это, что головотяпы послушались и призвали новото́ра-вора. Долго он торговался
с ними, просил за розыск алтын да деньгу, [Алтын да деньга — старинные монеты: алтын
в 6 денег, или
в 3 копейки (ср. пятиалтынный — 15 коп.), деньга — полкопейки.] головотяпы же давали грош [Грош — старинная монета
в 2 копейки, позднее — полкопейки.] да животы свои
в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной;
в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова
с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да
в бороду усмехается.
3) Великанов, Иван Матвеевич. Обложил
в свою пользу жителей данью по три копейки
с души, предварительно утопив
в реке экономии директора. Перебил
в кровь многих капитан-исправников.
В 1740 году,
в царствование кроткия Елисавет, был уличен
в любовной связи
с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом и, по урезании языка, сослан
в заточение
в чердынский острог.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил и
в 1745 году уволен
с распубликованием.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху
в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда
с превеликим трудом снят. За эту затею уволен
в 1772 году, а
в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
11) Фердыщенко, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При не весьма обширном уме был косноязычен. Недоимки запустил; любил есть буженину и гуся
с капустой. Во время его градоначальствования город подвергся голоду и пожару. Умер
в 1779 году от объедения.
Предводительствовал
в кампании против недоимщиков, причем спалил тридцать три деревни и
с помощью сих мер взыскал недоимок два рубля
с полтиною.
Сменен
в 1802 году за несогласие
с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгановым (знаменитый
в свое время триумвират [Речь идет о членах так называемого «негласного комитета», созданного
в 1801 году Александром Первым для составления плана государственных преобразований.
В свободное от занятий время сочинял для городских попов проповеди и переводил
с латинского сочинения Фомы Кемпийского.
16) Прыщ, майор, Иван Пантелеич. Оказался
с фаршированной головой,
в чем и уличен местным предводителем дворянства.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай
в городской роще и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии
в 1825 году. Дань
с откупа возвысил до пяти тысяч рублей
в год.
Поздравляли друг друга
с радостью, целовались, проливали слезы, заходили
в кабаки, снова выходили из них и опять заходили.
В 1762 году недоимочных реестров не было, а просто взыскивались деньги, сколько
с кого надлежит.
Начались подвохи и подсылы
с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него
в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился
с узелком, заперся
в мастерской и
с тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета
в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Среди всех этих толков и пересудов вдруг как
с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции
в такой-то день и час прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но стали готовиться.
С этим звуком он
в последний раз сверкнул глазами и опрометью бросился
в открытую дверь своей квартиры.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром
с докладом
в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное
в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала,
в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова… Письмоводитель выбежал
в таком смятении, что зубы его стучали.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как
с согласия самого же градоначальника и что
в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе,
в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник,
в видах собственного облегчения, по временам снимал
с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь
в домашнем кругу, снимает
с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Смотритель подумал
с минуту и отвечал, что
в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
Судился за сожитие вне брака
с слободской женкой Матренкой и признан по суду явным прелюбодеем,
в каковом звании и поныне состою.
Заметив
в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я
с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову
в салфетку и отправился домой.
С тех пор прошло уже довольно времени,
в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор,
в каковом занятии пребывал и
в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув
в казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь
с разинутым ртом и остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали: официальные дни исчезли.
Застигнутый болью врасплох, он
с поспешностью развязал рогожный кулек,
в котором завернута была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось глазам его.
Противообщественные элементы всплывали наверх
с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя вольницей, не далее как вчера,
в виду всех, свел двух купеческих жен.
И бог знает чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы
в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бунтующим телега,
в которой сидел капитан-исправник, а
с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно перепачкана грязью и
в нескольких местах побита. Несмотря на это, он ловко выскочил
с телеги, сверкнул на толпу глазами.
В то время как глуповцы
с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним
в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен
в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Никто не помнил, когда она поселилась
в Глупове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие это совпадало
с мраком времен.
Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова, воспользовавшись тем, что помощник градоначальника
с своими приспешниками засел
в клубе
в бостон, [Бостон — карточная игра.] извлекла из ножон шпагу покойного винного пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной команды, вторглась
в казначейство.
— Ну, Христос
с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и
с этим словом двинулась к дому,
в котором укрепилась Ираидка.
Предвидя конечную гибель, она решилась умереть геройскою смертью и, собрав награбленные
в казне деньги,
в виду всех взлетела на воздух вместе
с казначеем и бухгалтером.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить, а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же, а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан
в реке занапрасно не утапливали и
с раската звериным обычаем не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника все еще не получалось.
Между тем дела
в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника
в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили
с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
В это время к толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую
в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш была полная белокурая немка,
с высокою грудью,
с румяными щеками и
с пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.
И действительно,
в ту же ночь Клемантинка была поднята
в бесчувственном виде
с постели и выволочена
в одной рубашке на улицу.
Анархия царствовала
в городе полная; начальствующих не было; предводитель удрал
в деревню, старший квартальный зарылся
с смотрителем училищ на пожарном дворе
в солому и трепетал.
Было свежее майское утро, и
с неба падала изобильная роса. После бессонной и бурно проведенной ночи глуповцы улеглись спать, и
в городе царствовала тишина непробудная. Около деревянного домика невзрачной наружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота. Увидев панов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были остановлены.
Они тем легче могли успеть
в своем намерении, что
в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они
в один день сбросили
с раската и утопили
в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
— Что
с ним по пустякам лясы точить!
в воду его — и шабаш! — кричали другие.