Неточные совпадения
Ввел
в употребление игру ламуш [Игра ламуш — карточная игра.] и прованское масло; замостил базарную площадь и засадил березками улицу, ведущую к присутственным местам; вновь ходатайствовал о заведении
в Глупове академии, но, получив отказ, построил съезжий
дом.
[Съезжий
дом, или съезжая — помещение при полицейском участке,
в котором наказывали розгами.]
Нет более оживленных сходок за воротами
домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет игры
в бабки!
На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а
в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и
дома; и только
в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Наконец глуповцы не вытерпели: предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым, они выстроились
в каре перед присутственными местами и требовали к народному суду помощника градоначальника, грозя
в противном случае разнести и его самого, и его
дом.
Оттоль, взяв
в плен казначея и бухгалтера, а казну бессовестно обокрав, возвратилась
в дом свой.
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к
дому,
в котором укрепилась Ираидка.
Они вспомнили, что
в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий
дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к градоначальнику.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала
в свой заезжий
дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать
в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
Конечно, он не был настолько решителен, как Бородавкин, то есть не выстроил съезжего
дома вместо академии, но решительность, кажется, вообще не была
в его нравах.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал
в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил
в замасленном халате на крыльцо градоначальнического
дома и играл с подчиненными
в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
В ту же ночь
в бригадировом
доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить
в самом начале. Сгорел только архив,
в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение
в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
— Нет! мне с правдой
дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы
в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот что!
Был у нее, по слухам, и муж, но так как она
дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее не было, то
в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
С тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим
домам, и не было слышно
в тот день на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
Всякий рылся около своего
дома и чего-то искал; многие
в самом деле доискивались и крестились.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу
домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Выехал он
в самый Николин день, сейчас после ранних обеден, и
дома сказал, что будет не скоро.
Поэтому, независимо от мер общих, он
в течение нескольких лет сряду непрерывно и неустанно делал сепаратные [Сепара́тный — отдельный, обособленный.] набеги на обывательские
дома и усмирял каждого обывателя поодиночке.
Ранним утром выступил он
в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило
в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши
домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого
дома виднелось веселое пламя.
А Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полдён достиг до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим
в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли
в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего
дома.
Слобода смолкла, но никто не выходил."Чаяли стрельцы, — говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки
домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им
в сей сладкой надежде себя утешать".
Одна из них описана выше; из остальных трех первая имела целью разъяснить глуповцам пользу от устройства под
домами каменных фундаментов; вторая возникла вследствие отказа обывателей разводить персидскую ромашку и третья, наконец, имела поводом разнесшийся слух об учреждении
в Глупове академии.
[Фаланстер (франц.) — дом-дворец,
в котором, по идее французского социалиста-утописта Фурье (1772–1837), живет «фаланга», то есть ячейка коммунистического общества будущего.]
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился
в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий
в дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
Достаточно ли было определить их, сказав: «Всякий
в дому своем благополучно да почивает»? не будет ли это чересчур уж кратко?
— Филат Иринархович, — говорил, — больше на бумаге сулил, что обыватели при нем якобы благополучно
в домах своих почивать будут, а я на практике это самое предоставлю… да-с!
Наевшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно passer son temps a faire des betises, [Весело проводить время (франц.).] и был отменно доволен, когда узнал, что
в Солдатской слободе есть именно такой
дом, какого ему желательно.
Остановившись
в градоначальническом
доме и осведомившись от письмоводителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым годом совершенствуется, он задумался на минуту, потом помялся на одном месте, как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом спросил...
Однако ж она согласилась, и они удалились
в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски порядочных
домах города Глупова. Что происходило между ними — это для всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались
в упраздненный
дом инвалидной команды.
Молча указывали они на вытянутые
в струну
дома свои, на разбитые перед этими
домами палисадники, на форменные казакины,
в которые однообразно были обмундированы все жители до одного, — и трепетные губы их шептали:"Сатана!"
В заключение по три часа
в сутки маршировал на дворе градоначальнического
дома один, без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам («причем бичевал себя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму законов», — прибавляет летописец).
Был слух, что они томились где-то
в подвале градоначальнического
дома и что он самолично раз
в день, через железную решетку, подавал им хлеб и воду.
Каждая рота имеет шесть сажен ширины — не больше и не меньше; каждый
дом имеет три окна, выдающиеся
в палисадник,
в котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло.
Все
дома окрашены светло-серою краской, и хотя
в натуре одна сторона улицы всегда обращена на север или восток, а другая на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и
в одно и то же время дня и ночи.
В каждом
доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятся друг друга.
В каждом
доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола, которые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых, — размножаться.
С восходом солнца все
в доме поднимаются; взрослые и подростки облекаются
в единообразные одежды (по особым, апробованным [То есть апробированным, проверенным.] градоначальником рисункам), подчищаются и подтягивают ремешки.
Через полчаса
в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что прочие уже отправились к исполнению возложенных на них обязанностей.
Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось;
дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя
в промежутках огромные пустыри.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы
в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении чего бы то ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
Градоначальник, с топором
в руке, первый выбежал из своего
дома и как озаренный бросился на городническое правление.
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке
дом;
в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую
в весеннее время водой. Бред продолжался.
Масса, с тайными вздохами ломавшая
дома свои, с тайными же вздохами закопошилась
в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежащих ее эксплуатации.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись
в городе и разбегались по
домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из
дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
10. Всякий обыватель да потрудится; потрудившись же, да вкусит отдохновение. Посему: человека гуляющего или мимо идущего за воротник не имать и
в съезжий
дом не сажать.