Курзал прибодряется и расцвечивается флагами и фонарями самых причудливых форм и сочетаний; лужайки около него украшаются вычурными цветниками, с изображением официальных гербов; армия лакеев стоит, притаив дыхание, готовая по первому знаку ринуться вперед;
в кургаузе, около источников, появляются дородные вассерфрау 12; всякий частный дом превращается
в Privat-Hotel, напоминающий невзрачную провинциальную русскую гостиницу (к счастию, лишенную клопов), с дерюгой вместо постельного белья и с какими-то нелепыми подушками, которые расползаются при первом прикосновении головы; владельцы этих домов, зимой ютившиеся
в конурах ради экономии
в топливе, теперь переходят
в еще более тесные конуры ради прибытка; соседние деревни, не покладывая рук, доят коров, коз, ослиц и щупают кур; на всяком перекрестке стоят динстманы, пактрегеры 13 и прочий подневольный люд, пришедший с специальною
целью за грош продать душу; и тут же рядом ржут лошади, ревут ослы и без оглядки бежит жид, сам еще не сознавая зачем, но чуя, что из каждого кармана
пахнет талером или банковым билетом.
Да и не
в одной Москве, а и везде
в России, везде, где жил человек, — везде
пахло. Потому что везде было изобилие, и всякий понимал, что изобилия стыдиться нечего. Еще очень недавно,
в Пензе, хозяйственные купцы не очищали ретирад, а содержали для этой
цели на дворах свиней. А
в Петербурге этих свиней ели под рубрикой"хлебной тамбовской ветчины". И говорили: у нас
в России трихин
в ветчине не может быть, потому что наша свинья хлебная.