Неточные совпадения
Как
только с них сняли в Эйдткунене чины, так они тотчас же отлучились и, выпустив угнетавшую их государственность,
всем без разбора начали подмигивать.
Еще спервоначалу Иван Павлыч (прежний вотчинник), как
только эти самые луга затеял —
все стеку искал.
— Ха-ха! ведь и меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха была! Хотите? — говорят. Ну, как, мол, не хотеть: с моим, говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька,
только у нас такие дела могут даром проходить!Да-с,
только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по
всем по трем! Ха-ха!
Ну, упадет, ну, раздавит —
только и
всего.
После такого категорического ответа Удаву осталось
только щелкнуть языком и замолчать. Но Дыба
все еще не считал тему либерализма исчерпанною.
— У нас
все существует, ваши превосходительства,
только нам не всегда это известно. Я знаю, что многие отрицают существование свободы печати, но я — не отрицаю.
Слушайте, дети! — сказал он нам, — вы должны жалеть Россию не за то
только, что половина ее чиновников и
все без исключения аптекаря — немцы, но и за то, что она с твердостью выполняет свою историческую миссию.
Мальчик без штанов. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не
только яблоки съели, а и ветки-то бы
все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и тот
весь выпил!
Мальчик без штанов. А нас, брат, так и сейчас походя ругают. Кому не лень,
только тот не ругает, и
всё самыми скверными словами. Даже нам надоело слушать. Исправник ругается, становой ругается, посредник ругается, старшина ругается, староста ругается, а нынче еще урядников ругаться наняли 39.
Всю жизнь он слыл фатюем, фетишом, фалалеем; теперь он во что бы то ни стало хочет доказать, что по природе он совсем не фатюй, и ежели являлся таковым в своем отечестве, то или потому
только, что его «заела среда», или потому, что это было согласно с видами начальства.
И, что
всего удивительнее, благодаря Колупаевым и споспешествующим им quibus auxiliis, [покровителям] сам мужик почти убежден, что
только вредный и преисполненный превратных толкований человек может не обсчитать его.
Так вот оно как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и
все никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно, не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением
только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубивства.
Неужели же я должен обо
всем забыть, на
все закрыть глаза, затем
только, чтоб во
всю глотку орать: ура, герой!
Я знаю, что жить среди этих загадочностей
все равно, что быть вверженным в львиный ров…11 Но зато какая радость, ежели львы не тронут или
только слегка помнут ребра!
Не
только иностранец исчезает, но и
вся разношерстная толпа лакеев, фигурировавшая летом в качестве местного колорита, — и та уплывает неизвестно куда, вместе с последним отбоем иностранной волны.
Зато им решительно не
только нет времени об чем-либо думать, но некогда и отдохнуть, так как
все эти лечения нужно проделать в разных местах города, которые хотя и не весьма удалены друг от друга, но все-таки достаточно, чтоб больной человек почувствовал.
И во всяком месте нужно обождать, во всяком нужно выслушать признание соотечественника: «с вас за сеанс берут полторы марки, а с меня
только марку; а вот эта старуха-немка платит
всего восемьдесят пфеннигов».
Думалось, что как
только перееду швейцарскую границу, так сейчас же, со
всех сторон, и вопьются в меня превратные толкования.
Мы в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой в сердцах и потом
всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не в разъяснении ее, а
только в известных приспособлениях. Или, говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но как бы с оными.
Откровенно говоря, я думаю, что слова эти даже не представляют для западного человека интереса новизны. Несомненно, что и он в свое время прошел сквозь
все эти"слова", но
только позабылих. И «неотносящиеся дела» у него были, и «тоска» была, и Тяпкин-Ляпкин, в качестве козла отпущения, был, и многое другое, чем мы мним его удивить.
Все было, но
все позабылось, сделалось ненужным…
— Конечно, я знаю, что мой час еще придет, — продолжал первый голос, — но уж тогда… Мы
все здесь путники… nous ne sommes que des pauvres voyageurs egares dans ce pauvre bas monde… [мы
всего только бедные путешественники, заблудившиеся в этом жалком мире] Ho!
Кстати о Пушкине. Я недавно с одним его родственником познакомился… Представьте себе! изо
всего Пушкина знает
только стих: «Мне вручила талисман»…14 Это… родственник!! А впрочем, довольно об этом; приступим к нашему делу. Прошу предлагать вопросы.
Подхалимов. Значит,
только напрасно изволили беспокоиться… А впрочем, я полагаю, что и особенно тревожиться тем, что вырвано больше добрых колосьев, чем плевел, нет причин. Ведь
все равно, если б добрые колосья и созрели — все-таки ваше сиятельство в той или другой форме скушали бы их!
Но что
всего замечательнее, это оскудение творчества замечается именно
только в сфере бюрократии — и нигде больше.
Во
всей обширной сфере законодательства вы не
только не встретитесь с оскудением, но, напротив, скорее найдете излишество творчества.
Я не утверждаю, конечно, чтоб
все это, вместе взятое, представляло настоящие гарантии; я говорю
только, что было мерцание надежд.
Одно
только смущало: ни в одной газете не упоминалось ни о том, какого рода процедура будет сопровождать предание суду, ни о том, будет ли это суд, свойственный
всем русским гражданам, или какой-нибудь экстраординарный, свойственный одной литературе, ни о том, наконец, какого рода скорпионами будет этот суд вооружен.
— Точно так, ваше сиятельство. И я, в сущности,
только для очистки совести о воспитании упомянул. Где уж нам… и без воспитания сойдет! Но есть, ваше сиятельство, другой фортель. Было время, когда
все распоряжения начинались словом"понеже"…
Вся эта сцена продолжалась
только одно мгновение. В это мгновение Подхалимов успел назвать меня по фамилии, успел расцеловать меня, обругать своего редактора, рассказать анекдот про Гамбетту, сообщить, что Виктор Гюго — скупердяй, а Луи Блан — старая баба, что он у
всех был, мед-пиво пил…
С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не
только для меня лично, но и для
всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание.
В России
все казалось покопченным, запакованным и за пятью печатями сданным на почту для выдачи адресату, которого зараньше предположено не разыскивать; во Франции —
все как будто
только что начиналось.
И не
только теперь, в эту минуту, а больше полустолетия сряду
все начиналось, и опять и опять начиналось, и не заявляло ни малейшего желания кончиться…
Все это, конечно, сделалось не так быстро, как во Франции, но зато основательно и прочно, потому что я вновь возвратился в Петербург лишь через семь с половиной лет, когда не
только французская республика сделалась достоянием истории, но и у нас мундирные фраки уже были заменены мундирными полукафтанами.
Судьбы министра Бароша интересовали не в пример больше, нежели судьбы министра Клейнмихеля; судьбы парижского префекта МопЮ — больше, нежели судьбы московского обер-полициймейстера Цынского, имя которого нам было известно
только из ходившего по рукам куплета о брандмайоре Тарновском [Вот этот куплет: Этими немногими строками, по-видимому, исчерпывались
все «отличные заслуги» и Тарновского и Цынского: один представил (может быть, при рапорте), другой — получил.
Но тогдашние времена были те суровые, жестокие времена, когда
все, напоминающее о сознательности, представлялось не
только нежелательным, но даже более опасным, нежели бедственные перипетии войны.
Рядом с величайшей драмой,
все содержание которой исчерпывалось словом"смерть", шла позорнейшая комедия пустословия и пустохвальства, которая не
только застилала события, но положительно придавала им нестерпимый колорит.
И как
все в этой массе гармонически комбинировано, чтоб громадность не переходила в пустыню, чтоб она не подавляла человека, а
только пробуждала и поддерживала в нем веселую бодрость духа!
Я останавливался в небольшом отеле, в пяти этажах которого считалось 25 комнат, и на
весь отель прислуживал
только один гарсон.
И вот, как
только приехали мы в Версаль, так я сейчас же ЛабулИ под ручку — и айда в Hotel des Reservoirs 31. [Самой собой разумеется, что
вся последующая сцена есть чистый вымысел. (Примеч. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
Что касается гарантии, которую может представлять простота, то она состоит в том, что простодушный человек не
только сам не сознает чувства ответственности, но и
все доподлинно знают, что ничему подобному неоткуда и заползти в него.
Но, по-видимому, Мак-Магон действительно был
только «честная шпага», и ничего больше. Рассказывают за достоверное, что
все уже было как следует подстроено, что приготовлены были надежные войска, чтобы раскассировать палату, и подряжены парадные кареты, в которых Шамбор имел въехать в добрый город Париж…
Будь палата несколько более нервная, проникнись она сильнее человеческими идеалами, Шамбор, наверное, поступил бы с нею по
всей строгости законов. Но так как большинство ее составляли индейские петухи, которые не знали удержу
только в смысле уступок, то сам выморочный Бурбон вынужден был сказать себе: за что же я буду расстреливать сих невинных пернатых?
Греви терпелив и понимает, что
все эти переходы
только вопрос времени.
Нет, лучше уже держаться около буржуа. Ведь он еще во времена откупов считался бюджетным столпом, а теперь, с размножением Колупаевых и Разуваевых, пожалуй, на нем одном
только и покоятся
все надежды и упования.
Со времени франко-прусской войны матерьяльное благосостояние Франции не
только не умалилось, но с какою-то невиданной выпуклостью выступило наружу, на зависть
всем.
Знает ли он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а
все только одни разговоры разговаривает!
В дело науки он ценит
только прикладные знания, нагло игнорируя
всю подготовительную теоретическую работу и предоставляя исследователям истины отыскивать ее на собственный риск.
— Не думайте, впрочем, Гамбетта, — продолжал Твэрдоонто, — чтоб я был суеверен… нимало! Но я говорю одно: когда мы затеваем какое-нибудь мероприятие, то прежде
всего обязываемся понимать, против чего мы его направляем. Если б вы имели дело
только с людьми цивилизованными — ну, тогда я понимаю… Ни вы, ни я… О, разумеется, для нас… Но народ, Гамбетта! вспомните, что такое народ! И что у него останется, если он не будет чувствовать даже этой узды?
И никто его обуздать не может; ни обуздать, ни усовестить, потому что он на
все усовещевания ответит: я не идеолог, а реалист; я описываю
только то, что в жизни бывает.
Обжоры и gourmets [лакомки]
всех стран и национальностей проделывают
все эти движения; но
только соотечественник выполнит это так, что у земляка
все нутро взыграет.