Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на
такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа
и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все то время, покуда будет длиться искус животолюбия.
И не только от
таких, которые обусловливаются апелляционными
и кассационными сроками, но
и от других, более деликатного свойства.
Я знаю даже старушек, у которых, подобно старым, ассигнациям, оба нумера давно потеряны, да
и портрет поврежден, но которые тем не менее подчиняли себя всем огорчениям курсового лечения, потому что нигде, кроме курортов, нельзя встретить
такую массу мужских панталон
и, стало быть, нигде нельзя
так целесообразно освежить потухающее воображение.
У всякого мужчины (ежели он, впрочем, не бонапартист
и не отставной русский сановник, мечтающий, в виду Юнгфрау 1(Комментарии к
таким сноскам смотри в Примечаниях I), о коловратностях мира подачек) есть родина,
и в этой родине есть какой-нибудь кровный интерес, в соприкосновении с которым он чувствует себя семьянином, гражданином, человеком.
Из привычной атмосферы, в которой вы
так или иначе обдержались, вас насильственно переносят в атмосферу чуждую, насыщенную иными нравами, иными привычками, иным говором
и даже иным разумом.
Перед глазами у вас снует взад
и вперед пестрая толпа; в ушах гудит разноязычный говор,
и все это сопровождается
таким однообразием форм (вечный праздник со стороны наезжих,
и вечная лакейская беготня — со стороны туземцев), что под конец утрачивается даже ясное сознание времен дня.
Русская пословица гласит
так: «жить живи, однако
и честь знай».
Но
так как факт совершился,
и нелегкая принесла уже меня на берега вонючего Лана, то я считаю себя вправе поделиться с читателями вынесенными мною впечатлениями.
Но если бы
и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие, то
и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными, то при чем же останутся попы
и гробовщики?
В заключение настоящего введения, еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство»
и даже отдает предпочтение последнему перед первым.
Таких людей во всех странах множество, а у нас до того довольно, что хоть лопатами огребай.
Как только с них сняли в Эйдткунене чины,
так они тотчас же отлучились
и, выпустив угнетавшую их государственность, всем без разбора начали подмигивать.
В Чембаре
так долго
и легкомысленно рассчитывали на бесконечную способность почвы производить «буйные» хлеба, что
и не видали, как поля выпахались
и хлеба присмирели.
В Чембаре говорили: а в случае ежели бог дожжичка не пошлет,
так нам, братцы,
и помирать не в диковину! а в Эйдткунене говорили: там как будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а мы помирать не согласны!
Почему на берегах Вороны говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах я не видал
таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом
и Кенигсбергом,
и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до
такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати
и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
Ну, Иван Павлыч-то видит, что ежели тут хозяйствовать,
так последние штаны с себя снять придется, — осердился, плюнул
и продал всю Палестину.
Даже лес —
и тот совсем не
так безнадежно здесь смотрит, как привыкли думать мы, отапливающие кизяком
и гречневой шелухой наши жилища на берегах Лопани
и Ворсклы.
«Кабы не мы, немцу протопиться бы нечем» — эта фраза пользуется у нас почти
такою же популярностью, как
и та, которая удостоверяет, что без нашего хлеба немцу пришлось бы с голоду подохнуть.
Вот под Москвой,
так точно что нет лесов,
и та цена, которую здесь, в виду Куришгафа, платят за дрова (до 28 марок за клафтер, около l 1/2 саж. нашего швырка), была бы для Москвы истинной благодатью, а для берегов Лопани, пожалуй, даже баснословием.
И заметьте, что если цена на топливо здесь все-таки достаточно высока, то это только потому, что Германия вообще скупа на те произведения природы, которые возобновляются лишь в продолжительный период времени.
Каким образом выработалось это сопоставление,
и почему оно вылилось в
такую неподвижную форму, что скорее можно разбить себе лоб, чем видоизменить ее?
Я очень хорошо понимаю, что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств, а исключительно о накоплении их; что эти поля, луга
и выбеленные жилища принадлежат
таким же толстосумам-буржуа, каким в городах принадлежат дома
и лавки,
и что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов 19, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства.
Но говорящие
таким образом прежде всего забывают, что существует громадная масса мещан, которая исстари не имеет иных средств существования, кроме личного труда,
и что с упразднением крепостного права к мещанам присоединилась еще целая масса бывших дворовых людей, которые еще менее обеспечены, нежели мещане.
Вот, если это quibus auxiliis как следует выяснить, тогда сам собою разрешится
и другой вопрос: что
такое современная русская община
и кого она наипаче обеспечивает, общинников или Колупаевых?
Напротив того, в Инстербурге подготовительные работы этого рода уже упразднены,
так что теоретической разработкой вопроса о распределении можно заниматься
и без них.
Один говорит, что слишком мало свобод дают, другой, что слишком много; один ропщет на то, что власть бездействует, другой — на то, что власть чересчур достаточно действует; одни находят, что глупость нас одолела, другие — что слишком мы умны стали; третьи, наконец, участвуют во всех пакостях
и, хохоча, приговаривают: ну где
такое безобразие видано?!
Так нет же, тут-то именно
и разыгрались во всей силе свара, ненависть, глумление
и всякое бесстыжество, главною мишенью для которых — увы! — послужила именно та самая неоскудевающая рука, которая
и дележку-то с тою специальною целью предприняла, чтоб угобзить господ чиновников
и, само собой разумеется, в то же время положить начало корпорации довольных.
Я помню, иду я в разгар одного из
таких дележей по Невскому
и думаю: непременно встречу кого-нибудь из знакомых, который хоть что-нибудь да утащил. Узнаю, как
и что, да тут же уж кстати
и поздравлю с благополучным похищением.
И точно, едва я успел сойти с Аничкина моста, смотрю, его превосходительство Петр Петрович идет.
— Получил, между прочим,
и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому
такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела
и могут проходить даром!
— Ха-ха! ведь
и меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот
так потеха была! Хотите? — говорят. Ну, как, мол, не хотеть: с моим, говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у нас
такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
Но ежели
такое смешливое настроение обнаруживают даже люди, получившие посильное угобжение, то с какими же чувствами должны относиться к дирижирующей современности те, которые не только ничего не урвали, но
и в будущем никакой надежды на угобжение не имеют? Ясно, что они должны представлять собой сплошную массу волнуемых завистью людей.
Во-первых, я должен был указать ему, что ныне начальство строгое
и никаких территориальных усовершенствований ради него, бесшабашного советника, в Вятской губернии не допустит; во-вторых, я вынужден был объяснить, что хотя
и действительно слыхивал о полезных лесочках в Вятской губернии, но это было уж очень давно,
так что теперь от этих лесочков, вероятно, остались одни пеньки.
— Ну вот! — воскликнул он горестно, — не говорил ли я вам! Где это видано! где допустили бы
такое расхищение! давно ли
такая, можно сказать, непроходимость была —
и вдруг налицо одни пеньки!
Рассмотреть в подробности этих алчущих наживы, вечно хватающих
и все-таки живущих со дня на день людей; определить резон, на основании которого они находят возможным существовать, а затем, в этой бесшабашной массе, отыскать, если возможно,
и человека, который имеет понятие о «собственных средствах», который помнит свой вчерашний день
и знает наверное, что у него будет
и завтрашний день.
— Так-то
так, а только…
И откуда только они берутся, эти деньги, прах их побери!
И оба уходят, каждый под свою смоковницу, оба продолжают кровопивствовать,
и каждый в глубине души говорит: «Ну, где ж это видано! у каких
таких народов слыхано… ах, прах те побери!»
По казенной надобности они воспламеняются
и свирепеют с изумительной легкостью, но в домашнем быту,
и в особенности на водах за границей, они
такие же люди, как
и прочие.
Но
так как никто об этом меня не спрашивает, то я ограничиваюсь тем, что озираюсь по сторонам
и шепчу: твори, господи, волю свою!
Вообще я весьма неохотно завиняю людей
и знаю очень мало
таких, которые были бы с ног до головы противуестественны.
Есть между ними
такие, которые представляют собой как бы неистощимый сосуд вреднейших мероприятий,
и есть другие, которые хотя самостоятельно мероприятий не выдумывают, но имеют специальностью усугублять вредоносную сущность чужих выдумок.
Так вот этот самый «киевский дядя» подходит
и голосом, исполненным умиления, говорит...
Не успел я опомниться, как он уж держал мою руку в своих
и крепко ее жал.
И очень возможно, что
так бы
и привел он меня за эту руку в места не столь отдаленные, если б из-за угла не налетел на нас другой соотечественник
и не закричал на меня...
Одним словом, повествовалось что-то до
такой степени необъятное
и неслыханное, что меня чуть не бросило в лихорадку.
— Я
так полагаю, ваши превосходительства, что ежели у нас жук
и саранча даже весь хлеб поедят, то
и тогда немец без нас с голоду подохнет!
Конечно, если бы он весь подох, без остатка — это было бы для меня лично прискорбно, но ведь мое личное воззрение никому не нужно, а сверх того, я убежден, что поголовного умертвия все-таки не будет
и что ваши превосходительства хоть сколько-нибудь на раззавод да оставите.
Это было высказано с
такою горячего искренностью, что
и Дыба
и Удав — оба были тронуты.
Так точно, думается мне,
и в настоящем случае: часто мы себе человека нераскаянным представляем, а он между тем за раскаяние давно уж в титулярные советники произведен.
Высказавшись
таким образом, мы подивились премудрости
и на минуту смолкли.
Где власть? где, спрашиваю вас, власть? Намеднись прихожу за справкой в департамент Расхищений
и Раздач 34 — был уж второй час — спрашиваю: начальник отделения такой-то здесь? — Они, говорят, в три часа приходят. — А столоначальник здесь? —
И они, говорят, раньше как через час не придут. — Кто же, спрашиваю, у вас дела-то делает? —
Так, поверите ли, даже сторожа смеются!
—
И на этот счет могу вашим превосходительствам доложить, — ответил я, — личная обеспеченность — это
такое дело, что ежели я сижу смирно, то
и личность моя обеспечена, а ежели я начну фыркать да фордыбачить, то, разумеется, никто за это меня не похвалит. Сейчас за ушко да на солнышко — не прогневайся!