Неточные совпадения
Вот какие результаты произвел факт, который в принципе должен
был пролить мир и благоволение в
сердцах получателей. Судите по этим образчикам, насколько наивны должны
быть люди, которые мечтают, что
есть какая-нибудь возможность удовлетворить человека, который урывает кусок пирога и тут же выдает головой и самого себя, и своих ублаготворителей?
Столь любезно-верная непреоборимость
была до того необыкновенна, что Удав, по старой привычке, собрался
было почитать у меня в
сердце, но так как он умел читать только на пространстве от Восточного океана до Вержболова, то, разумеется, под Эйдткуненом ничего прочесть не сумел.
— Гм… да… А ведь истинному патриоту не так подобает… Покойный граф Михаил Николаевич недаром говаривал: путешествия в места не столь отдаленные не токмо не вредны, но даже не без пользы для молодых людей могут
быть допускаемы, ибо они формируют характеры, обогащают умы понятиями, а сверх того разжигают в
сердцах благородный пламень любви к отечеству! Вот-с.
Сказавши это, Удав совсем
было пристроился, чтоб непременно что-нибудь в моем
сердце прочитать. И с этою целью даже предложил вопрос...
Мальчик в штанах. Здесь, под Бромбергом, этого нет, но матушка моя, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями. И когда наш старый добрый император получил эти земли в награду за свою мудрость и храбрость, то его немецкое
сердце очень радовалось, что отныне баденские, баварские и другие каштаны
будут съедаемы его дорогой и лояльной Пруссией.
Там, где эти свойства отсутствуют, где чувство собственного достоинства заменяется оскорбительным и в сущности довольно глупым самомнением, где шовинизм является обнаженным, без всякой примеси энтузиазма, где не горят
сердца ни любовью, ни ненавистью, а воспламеняются только подозрительностью к соседу, где нет ни истинной приветливости, ни искренней веселости, а
есть только желание похвастаться и расчет на тринкгельд, [чаевые] — там, говорю я, не может
быть и большого хода свободе.
Стало
быть,
есть в русской даме какое-то внутреннее благоволение (вероятно, вполне невинное), которое влечет к ней
сердца хаускнехтов и заставляет кельнеров мечтать: уж если суждено мне от кого-нибудь получить перстенек с бирюзой, так не иначе, как от русской «дамы».
На что вы ни взглянете, к чему ни прикоснетесь, — на всем легла целая повесть злоключений и отрад (ведь и у обделенных могут
быть отрады!), и вы не оторветесь от этой повести, не дочитав ее до конца, потому что каждое ее слово, каждый штрих или терзает ваше
сердце, или растворяет его блаженством…
Мы в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой в
сердцах и потом всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не
будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не в разъяснении ее, а только в известных приспособлениях. Или, говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но как бы с оными.
Так, например, берейтор не может творить суд и расправу; идиоту не предоставляется уловлять человеческие
сердца; вору не вручается ключ от кассы; расточителю не дозволяется
быть распорядителем общественного или частного достояния.
И сколько, спрошу я вас,
было нужно скорбей, сколько презрения к жизненным благам в
сердце накопить, чтобы, несмотря ни на какие перспективы, в столь опасном ремесле упражнение иметь?
Я боюсь кутузки по двум причинам. Во-первых, там должно
быть сыро, неприятно, темно и тесно; во-вторых — кутузка, несомненно, должна воспитывать целую кучу клопов. Право, я положительно не знаю такого тяжкого литературного преступления, за которое совершивший его мог бы
быть отданным в жертву сырости и клопам. Представьте себе: дряхлого и больного литератора ведут в кутузку… ужели найдется каменное
сердце, которое не обольется кровью при этом зрелище?
— Такую трагедию, чтоб все
сердца… ну, буквально, чтоб все
сердца истерзались от жалости и негодования… Подлецы, льстецы, предатели — чтоб все тут
было! Одним словом, чтоб зритель сказал себе: понеже он
был окружен льстецами, подлецами и предателями, того ради он ничего полезного и не мог совершить!
Можно ли
было, имея в груди молодое
сердце, не пленяться этой неистощимостью жизненного творчества, которое вдобавок отнюдь не соглашалось сосредоточиться в определенных границах, а рвалось захватить все дальше и дальше?
И не
было тогда ни дифтеритов, ни тифов, ни болезней
сердца, а
был один враг телес человеческих: кондрашка.
Из них крайние левые
были поражены в самое
сердце, одновременно с разгромом коммуны; династические же партии оказались беспредметными.
И хотя на другой день в газетах
было объявлено, что эти завтраки не имели политического характера, но буржуа только хитро подмигивает, читая эти толкования, и, потирая руки, говорит: «Вот увидите, что через год у нас
будут рябчики!
будут!» И затем, в тайне
сердца своего, присовокупляет: «И, может
быть, благодаря усердию республиканской дипломатии возвратятся под сень трехцветного знамени и страсбургские пироги».
Она зажигала
сердца и волновала умы; не
было безвестного уголка в Европе, куда бы она не проникла с своим светочем, всюду распространяя пропаганду идеалов будущего в самой общедоступной форме.
Но все-таки это
был успех испуга, действительным же любимцем, художником по
сердцу буржуа и всефранцузскою знаменитостью Зола сделался лишь с появлением"Нана"61.
— Истинно вам говорю: глядишь это, глядишь, какое нынче везде озорство пошло, так инда тебя ножом по
сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай
буду жить так! — бац! живи вот как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж на что я простой человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный Холм и уеду жить в Петербург!
Ежели начать с"чин чина почитай" — он-то, может
быть, и найдет в своем
сердце готовность воспринять эту истину, да Капитолина Егоровна, чего доброго, заплачет.
Этот город
был свидетелем ваших младенческих игр; он любовался вами, когда вы, под руководством маститого вашего родителя, неопытным юношей робко вступили на поприще яичного производства, и потом с любовью следил, как в
сердце вашем, всегда открытом для всего доброго, постепенно созревали семена благочестия и любви к постройке колоколен и церквей (при этих словах Захар Иваныч и Матрена Ивановна набожно перекрестились, а один из тайных советников потянулся к амфитриону и подставил ему свою голую и до скользкости выбритую щеку).
Может
быть, потому, что мысль, атрофированная продолжительным бездействием, вообще утратила цепкость; но, может
быть, и потому, что затронутая мною материя представляла нечто до того обыденное, что и вопросы и ответы по ее поводу предполагаются фаталистически начертанными в человеческом
сердце и, следовательно, одинаково праздными.
Причина тому простая: в человеческом
сердце не одни дела до благоустройства и благочиния относящиеся, написаны, но
есть кое-что и другое.
Со вступлением на престол Луи-Филиппа
сердца Капоттов на мгновение оживились надеждою; но хотя Луи-Филипп
был возведен на трон не parceque, [потому что] a quoique [хотя (он
был)] Бурбон, однако ж, в отношении к Маратовским преданиям оказался еще больше Бурбоном, нежели самые истые Бурбоны.
Между тем юные питомцы
были тоже без ума от Капотта, ибо последний, посевая в их
сердцах семена религии, в то же время обучал их веселым романсам и игре на бильярде.
Это
была важная ошибка с его стороны, ибо она отвратила от него
сердца родителей.
Но, сверх того, большинство из нас ещё помнит золотые времена, когда по всей Руси, из края в край, раздавалось: эй, Иван, платок носовой! Эй, Прохор, трубку! — и хотя, в течение последних двадцати лет, можно бы, кажется, уж сродниться с мыслью, что сапоги приходится надевать самолично, а все-таки эта перспектива приводит нас в смущение и порождает в наших
сердцах ропот. Единственный ропот, который, не
будучи предусмотрен в регламентах, пользуется привилегией: роптать дозволяется.
Неточные совпадения
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего
сердца: мне нигде не
было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел
было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго
сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я
буду спокоен в
сердце.
Средь мира дольного // Для
сердца вольного //
Есть два пути.