Неточные совпадения
Ни о
каких обязательствах не может быть тут речи, кроме обязательства содержать
в чистоте бюст и шею.
Словом сказать, «дамочки» — статья особая, которую вообще
ни здесь,
ни в другом
каком человеческом деле
в расчет принимать не надлежит.
Даже два старца (с претензией на государственность), ехавшие вместе с нами, — и те не интересовались своим отечеством, но считали его лишь местом для получения присвоенных по штатам окладов. По-видимому, они ничего не ждали,
ни на что не роптали, и даже ничего не мыслили, но
в государственном безмолвии сидели друг против друга, спесиво хлопая глазами на прочих пассажиров и
как бы говоря: мы на счет казны нагуливать животы едем!
И точно,
как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом
в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых так и
в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы лучше
в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся
в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили!
Ни реки,
ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне
в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да
в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой,
как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
И
в заключение, не входя
в дальнейшие разъяснения, оба порешили, что «
как там
ни вертись, а не минешь что-нибудь предпринять, чтоб „лбы затрещали“.
Было время, когда и
в нашем прекрасном отечестве все жители состояли
как бы под следствием и судом, когда воздух был насыщен сквернословием и когда всюду, где бы
ни показался обыватель, навстречу ему несся один неумолимый окрик: куда лезешь? не твое дело!
В эту мрачную эпоху головы немцев были до того заколочены, что они сделались не способными
ни на
какое дело.
Мальчик
в штанах. Никогда у вас
ни улицы,
ни праздника не будет. Убеждаю вас, останьтесь у нас! Право, через месяц вы сами будете удивляться,
как вы могли так жить,
как до сих пор жили!
Вот уже двадцать лет,
как вы хвастаетесь, что идете исполинскими шагами вперед, а некоторые из вас даже и о каком-то «новом слове» поговаривают — и что же оказывается — что вы беднее, нежели когда-нибудь, что сквернословие более, нежели когда-либо, регулирует ваши отношения к правящим классам, что Колупаевы держат
в плену ваши души, что никто не доверяет вашей солидности, никто не рассчитывает
ни на вашу дружбу,
ни на вашу неприязнь… ах!
Но здесь я опять должен оговориться (пусть не посетует на меня читатель за частые оговорки), что под русскими культурными людьми я не разумею
ни русских дамочек, которые устремляются за границу, потому что там каждый кельнер имеет вид наполеоновского камер-юнкера,
ни русских бонапартистов, которые, вернувшись
в отечество, с умилением рассказывают,
в какой поразительной опрятности парижские кокотки содержат свои приманки.
Так вот оно
как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать не можем, а
в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно, не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин
ни для чего другого не нужен, кроме
как для человекоубивства.
И так
как ни то,
ни другое,
ни третье не заключает
в себе ничего привлекательного, то путник спешит
в первую попавшуюся гостиницу, чтоб почиститься и выспаться, и затем нимало не медля едет дальше.
Ни гула, напоминающего пчелиный улей (такой гул слышится иногда
в курортах и всегда —
в Париже),
ни этой живой связи между улицей и окаймляющими ее домами, которая заставляет считать первую
как бы продолжением последних, — ничего подобного нет.
И что же! выискался профессор, который не только не проглотил этого слова, не только не подавился им
в виду десятков юношей, внимавших ему, не только не выразился хоть так, что
как, дескать,
ни печально такое орудие, но при известных формах общежития представляется затруднительным обойти его, а прямо и внятно повествовал, что кнут есть одна из форм,
в которых высшая идея правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление.
Я не знаю,
как потом справился этот профессор, когда телесные наказания были совсем устранены из уголовного кодекса, но думаю, что он и тут вышел сух из воды (быть может, ловкий старик внутренно посмеивался, что
как, мол,
ни вертись, а тумаки и митирогнозия все-таки остаются
в прежней силе).
Как бы то
ни было, но первое чувство, которое должен испытать русский, попавший
в Берлин, все-таки будет чувством искреннейшего огорчения, близко граничащего с досадой.
Ведут ли населяющие их жители
какую бы то
ни было самостоятельную жизнь и имеют ли свойственные всем земноводным постоянные занятия? пользуются ли благами общественности, то есть держат ли,
как в прочих местах, ухо востро, являются ли по начальству
в мундирах для принесения поздравлений, фигурируют ли
в процессах
в качестве попустителей и укрывателей и затем уже,
в свободное от явок время, женятся, рождают детей и умирают, или же представляют собой изнуренный летнею беготнёю сброд, который, сосчитав барыши, погружается
в спячку, с тем чтоб проснуться
в начале апреля и начать приготовление к новой летней беготне?
И вся эта история повторяется изо дня
в день, несмотря
ни на
какую погоду.
Несомненно, что до сих пор идея"увенчания здания"
ни в ком не встречала такого страстного сторонника,
как во мне.
Оттого ли, что потухло у бюрократии воображение, или оттого, что развелось слишком много кафешантанов и нет времени думать о деле;
как бы то
ни было, но
в бюрократическую практику мало-помалу начинают проникать прискорбные фельдъегерские предания.
И сколько, спрошу я вас, было нужно скорбей, сколько презрения к жизненным благам
в сердце накопить, чтобы, несмотря
ни на
какие перспективы,
в столь опасном ремесле упражнение иметь?
Как это
ни странно с первого взгляда, но приходится согласиться, что устами Удава говорит сама истина. Да, хорошо
в те времена жилось. Ежели тебе тошно или Сквозник-Дмухановский одолел — беги к Ивану Иванычу. Иван Иваныч не помог (не сумел"застоять") — недалеко и
в кабак сходить. Там уж с утра ябедник Ризположенский с пером за ухом ждет. Настрочил, запечатал, послал… Не успел оглянуться — вдруг, динь-динь, колокольчик звенит. Кто приехал? Иван Александров Хлестаков приехал! Ну, слава богу!
Он не анализирует
ни ощущений своих,
ни явлений, породивших эти ощущения, а просто живет
как очарованный, чувствуя,
как в его организм льется отрада.
Одно только смущало:
ни в одной газете не упоминалось
ни о том,
какого рода процедура будет сопровождать предание суду,
ни о том, будет ли это суд, свойственный всем русским гражданам, или какой-нибудь экстраординарный, свойственный одной литературе,
ни о том, наконец,
какого рода скорпионами будет этот суд вооружен.
Тем не менее для меня не лишено, важности то обстоятельство, что
в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я
ни разу не сидел
в кутузке. Говорят, будто
в древности такие случаи бывали, но
в позднейшие времена было многое, даже, можно сказать, все было, а кутузки не было.
Как хотите, а нельзя не быть за это признательным. Но не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот
в чем вопрос.
— Благодарю вас. Но, во всяком случае, моя мысль,
в существе, верна: вы, русские, уже тем одним счастливы, что видите перед собой прочное положение вещей. Каторга так каторга, припеваючи так припеваючи. А вот беда,
как ни каторги,
ни припеваючи — ничего
в волнах не видно!
В этих приютах останавливались по большей части иногородные купцы, приезжавшие
в Москву по делам, с своей квашеной капустой, с соленой рыбой, огурцами и прочей соленой и копченой снедью, ничего не требуя от гостиницы, кроме самовара, и
ни за что не платя, кроме
как за"тепло".
И так
как в то время о ватерклозетах и
в помышлении
ни у кого не было, то понятно, что весь этот упитанный капустою люд оставлял свой след понемногу везде.
Во-первых, интимная жизнь рабочего люда
в Париже,
как и везде, сосредоточивается
в таких захолустьях, куда иностранцу нет
ни желания,
ни даже возможности проникнуть.
Быть может, ему предстояло бы даже познакомиться с подспорьем
в виде мякины, потому что,
как ни благодушен буржуа, но он поступается мясцом только
в форме объедков, за натуральное же мясо и цену дерет натуральную.
Говоря по совести,
ни с
какой Селиной он вчера не ужинал, а пришел вечером
в десять часов домой, съел кусочек грюйеру 64 и щелкнул языком.
Конечно, я
ни минуты не колебался и через полчаса уже распоряжался
в предоставленных мне двух комнатах. Зато можете себе представить,
как взыграло мое сердце, когда, через несколько минут после этого, выйдя на площадку лестницы, я услышал родные звуки...
—
Ни в театр,
ни на гулянье,
ни на редкости здешние посмотреть! Сидим день-деньской дома да
в окошки смотрим! — вступилась Зоя Филипьевна, — только вот к обедне два раза сходили, так
как будто… Вот тебе и Париж!
В Париже отличная груша дюшес стоит десять су, а
в Красном Холму ее
ни за
какие деньги не укупишь.
В Париже бутылка прекраснейшего ПонтИ-КанИ стоит шесть франков, а
в Красном Холму за Зызыкинскую отраву надо заплатить три рубля. И так далее, без конца. И все это не только не выходит из пределов Краснохолмских идеалов, но и вполне подтверждает оные. Даже театры найдутся такие, которые по горло уконтентуют самого требовательного Краснохолмского обывателя.
Блохин выговорил эти слова медленно и даже почти строго.
Каким образом зародилась
в нем эта фраза — это я объяснить не умею, но думаю, что сначала она явилась так,а потом вдруг во время самого процесса произнесения, созрел проекте попробую-ка я Старосмыслову предику сказать! А может быть, и целый проект примирения Старосмыслова с Пафнутьевым вдруг
в голове созрел.
Как бы то
ни было, но Федор Сергеич при этом напоминании слегка дрогнул.
На другой день мы отправились
в Фонтенбло, но эта резиденция уже не вызвала
ни той сосредоточенности,
ни того благоговейного чувства,
каких мы были свидетелями
в Версали.
Воротившись из экскурсии домой, он как-то пришипился и
ни о чем больше не хотел говорить, кроме
как об королях. Вздыхал, чесал поясницу, повторял:"ему же дань — дань!","звезда бо от звезды","сущие же власти"15 и т. д. И
в заключение предложил вопрос: мазанные ли были французские короли, или немазанные, и когда получил ответ, что мазанные, то сказал...
В среде, где нет
ни подлинного дела,
ни подлинной уверенности
в завтрашнем дне, пустяки играют громадную роль. 1 Это единственный ресурс, к которому прибегает человек, чтоб не задохнуться окончательно, и
в то же время это легчайшая форма жизни, так
как все проявления ее заключаются
в непрерывном маятном движении от одного предмета к другому, без плана, без очереди, по мере того
как они сами собой выплывают из бездны случайностей!
Как бы то
ни было, но для нас, мужей совета и опыта, пустяки составляют тот средний жизненный уровень, которому мы фаталистически подчиняемся. Я не говорю, что тут есть сознательное"примирение", но
в существовании"подчинения"сомневаться не могу. И благо нам. Пустяки служат для нас оправданием
в глазах сердцеведцев; они представляют собой нечто равносильное патенту на жизнь, и
в то же время настолько одурманивают совесть, что избавляют от необходимости ненавидеть или презирать…
Однако бегать не привелось, ибо
как ни ходко плыли навстречу молодые воспоминания, а все-таки пришлось убедиться, что и ноги не те, и кровь
в жилах не та. Да и вопросы, которые принесли эти воспоминания… уж, право, не знаю,
как и назвать их. Одни, более снисходительные, называют их несвоевременными, другие, несомненно злобные, — прямо вредными. Что же касается лично до меня… А впрочем, судите сами.
Затем, куда бы мы с вами
ни пошли —
в театры, рестораны и проч. — вы предоставляете мне то же удобства,
какими будете сами пользоваться.
Целых четыре дня я кружился по Парижу с Капоттом, и все это время он без умолку говорил. Часто он повторялся, еще чаще противоречил сам себе, но так
как мне,
в сущности, было все равно, что
ни слушать, лишь бы упразднить представление"свиньи", то я не только не возражал, но даже механическим поматыванием головы
как бы приглашал его продолжать. Многого, вероятно, я и совсем не слыхал, довольствуясь тем, что
в ушах моих не переставаючи раздавался шум.
Ответ Капотта.Виды на воссияние слабы. Главная причина: ничего не приготовлено.
Ни золотых карет,
ни белого коня,
ни хоругвей,
ни приличной квартиры. К тому же бесплоден. Относительно того,
как было бы поступлено,
в случае воссияния, с Греви и Гамбеттой, то
в легитимистских кругах существует такое предположение: обоих выслать на жительство
в дальние вотчины, а Гамбетту, кроме того, с воспрещением баллотироваться на службу по дворянским выборам.
И хотя ему можно возразить на это: так-то так, да ведь
в ненормальной обстановке только ненормальные явления и могут быть нормальными, но ведь это уж будет порочный круг, вращаться
в котором можно до бесконечности, не придя
ни к
какому выводу.
По совести говорю: общество,
в котором"учение о шкуре"утвердилось на прочных основаниях, общество, которого творческие силы всецело подавлены, одним словом: случайность — такое общество,
какие бы внешние усилия оно
ни делало, не может прийти
ни к безопасности,
ни к спокойствию,
ни даже к простому благочинию.
Ни к чему, кроме бессрочного вращания,
в порочном кругу тревог, и
в конце концов… самоумерщвления.
Признаюсь откровенно:
как я
ни был перепуган, но при этом вопросе испугался вдвое ("шкура"заговорила). И так
как трусость, помноженная на трусость, дает
в результате храбрость, то я даже довольно явственно пробормотал...
Но я, признаюсь, был обрадован, потому что с этими земцами,
как ни будь осторожен и консервативен, наверное,
в конце концов
в чем-нибудь да проштрафишься. Сверх того, мы подъезжали к Кёльну, и
в голове моей созрел предательский проект: при перемене вагонов засесть на несколько станций
в третий класс, чтоб избежать дальнейших собеседований по делам внутренней политики.
В надежде уяснить себе этот вопрос, я несколько раз, даже по пустякам, зазывал"мальчика без штанов"
в свой купе, но
какие вопросы я
ни предлагал, он на все отвечал однословно и угрюмо. Наконец я решился дать ему двугривенный. Принял.