Неточные совпадения
Даже два старца (с претензией на государственность), ехавшие вместе с нами, — и те не интересовались своим отечеством, но считали его лишь местом для получения присвоенных по штатам окладов. По-видимому, они ничего не ждали, ни на что не роптали, и даже ничего не мыслили, но в государственном безмолвии сидели друг против друга, спесиво хлопая глазами на прочих пассажиров и
как бы
говоря: мы на счет казны нагуливать животы едем!
В Чембаре
говорили: а в случае ежели бог дожжичка не пошлет, так нам, братцы, и помирать не в диковину! а в Эйдткунене
говорили: там
как будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а мы помирать не согласны!
Почему на берегах Вороны
говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах я не видал таких «буйных» хлебов,
какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём»,
говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой,
как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
— Ха-ха! ведь и меня наделили!
Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха была! Хотите? —
говорят. Ну,
как, мол, не хотеть: с моим,
говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у нас такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
И оба уходят, каждый под свою смоковницу, оба продолжают кровопивствовать, и каждый в глубине души
говорит: «Ну, где ж это видано! у
каких таких народов слыхано… ах, прах те побери!»
Где власть? где, спрашиваю вас, власть? Намеднись прихожу за справкой в департамент Расхищений и Раздач 34 — был уж второй час — спрашиваю: начальник отделения такой-то здесь? — Они,
говорят, в три часа приходят. — А столоначальник здесь? — И они,
говорят, раньше
как через час не придут. — Кто же, спрашиваю, у вас дела-то делает? — Так, поверите ли, даже сторожа смеются!
— И все это я
говорю перед вашими превосходительствами по сущей совести, так точно,
как в том ответ перед вышним начальством дать надлежит!
— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он не то иронически, не то серьезно, — в том самом виде,
как мы сейчас
говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий не будет?
Мальчик без штанов.
Говорю тебе, надоело и нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только
как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего. Вот один парень у нас и выдумал: в вечерни его отпороли, а он в ночь — удавился!
Мальчик без штанов. А это у нас бывший наш барин так
говорит.
Как ежели кого на сходе сечь приговорят, сейчас он выйдет на балкон, прислушивается и приговаривает: вот она, «революция сверху», в ход пошла!
Поэтому нет ничего мудреного, что, возвратясь из дневной экскурсии по окрестностям, он
говорит самому себе: вот я и по деревням шлялся, и с мужичками разговаривал, и пиво в кабачке с ними пил — и ничего, сошло-таки с рук! а попробуй-ка я таким образом у нас в деревне, без предписания начальства, явиться — сейчас руки к лопаткам и марш к становому… ах, подлость
какая!
Я не
говорю, чтоб отношения русского культурного человека к мужику, в том виде, в
каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно
как не утверждаю и того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой, были особенно ценны; но я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Представьте себе, что вы хотите знать,
каким образом и почему петербургские обер-полицаймейстеры начали именоваться градоначальниками, а вам на это
говорят, что для точного уразумения этого события необходимо прочитать"Историю России с древнейших времен"Соловьева.
Как истинная кокотка по духу, она даже этимне волнуется, а думает только:
как нынче молодые люди умеют мило
говорить!.. и начинает примеривать другое платье.
Статуя должна быть проста и ясна,
как сама правда, и,
как правда же, должна предстоять перед всеми в безразличии своей наготы, никому не обещая воздаяния и всем
говоря: вот я
какая!
—
Какие вы, однако ж, глупости
говорите, ваши превосходительства!
Мы в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой в сердцах и потом всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не в разъяснении ее, а только в известных приспособлениях. Или,
говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но
как бы с оными.
Поэтому ежели я позволил себе сказать бесшабашным мудрецам, что они
говорят"глупости", то поступил в этом случае,
как западный человек, в надежде, что Мальберг и Бедерлей возьмут меня под свою защиту.
Граф (на минуту задумывается,
как бы соображая).Что вам сказать на это? Есть данные, которые заставляют думать, что да, есть и другие данные, которые прямо
говорят: нет.
Подхалимов. Но так
как и на этой пяте покоятся все наши упования, то выходит, что и во всех исходящих отсюда распоряжениях должна главным образом господствовать ахиллесова нята? Или,
говоря иными словами, русский бюрократ…
Граф (вновь смешивает прошедшее с настоящим).Много у нас этих ахиллесовых пят, mon cher monsieur de Podkhalimoff! и ежели ближе всмотреться в наше положение… ah, mais vraiment ce n'est pas du tout si trou-la-la qu'on se plait a le dire! [ах, но по-настоящому это совсем не такие пустяки,
как об этом любят
говорить!] Сегодня, например, призываю я своего делопроизводителя (вновь внезапно вспоминает, что он уже не при делах)…тьфу!
Не далее
как час тому назад я
говорил моему другу, графу Мамелфину: да сделаем же хоть что-нибудь для России…
Как это ни странно с первого взгляда, но приходится согласиться, что устами Удава
говорит сама истина. Да, хорошо в те времена жилось. Ежели тебе тошно или Сквозник-Дмухановский одолел — беги к Ивану Иванычу. Иван Иваныч не помог (не сумел"застоять") — недалеко и в кабак сходить. Там уж с утра ябедник Ризположенский с пером за ухом ждет. Настрочил, запечатал, послал… Не успел оглянуться — вдруг, динь-динь, колокольчик звенит. Кто приехал? Иван Александров Хлестаков приехал! Ну, слава богу!
Тем не менее для меня не лишено, важности то обстоятельство, что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я ни разу не сидел в кутузке.
Говорят, будто в древности такие случаи бывали, но в позднейшие времена было многое, даже, можно сказать, все было, а кутузки не было.
Как хотите, а нельзя не быть за это признательным. Но не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот в чем вопрос.
Но замечательно, что тот же самый ТвэрдоонтС,
как только речь касалась предметов его компетентности,
говорил не только складно, но и резонно.
— По-ни-ма-ю!.. Однако вы напомнили мне, что и в самом дело наступило время, когда я обыкновенно завтракаю… да!
как бишь это вы учили меня
говорить? Понеже наступило время…
Теперь, когда уровень требований значительно понизился, мы
говорим: «Нам хоть бы Гизо — и то слава богу!», но тогда и Луи-Филипп, и Гизо, и Дюшатель, и Тьер — все это были
как бы личные враги (право, даже более опасные, нежели Л. В. Дубельт), успех которых огорчал, неуспех — радовал.
И никогда я не видал его унылым или замученным, а уж об трезвости нечего и
говорить: такую работу не совершенно трезвый человек ни под
каким видом не выполнит.
Как малый не промах, я сейчас же рассчитал,
как это будет отлично, если я
поговорю с Лабуло по душе. Уж и теперь в нем заблуждений только чуть-чуть осталось, а ежели хорошенько пугнуть его, призвав на помощь sagesse des nations, так и совсем, пожалуй, на путь истинный удастся обратить. Сначала его, а потом и до Гамбетты доберемся 30 — эка важность! А Мак-Магон и без того готов…
— Без"но", ЛабулИ! и будем
говорить по душе. Вы жалуетесь, что вас каждочасно могут в числе прочих расстрелять. Прекрасно. Но допустим даже, что ваши опасения сбудутся, все-таки вы должны согласиться, что это расстреляние произойдет не иначе,
как с разрешения Мак-Магона. А нуте, скажите-ка по совести: ужели Мак-Магон решится на такую крайнюю меру, если вы сами не заслужите ее вашим неблагонадежным поведением?
— Очень рад, что вы пришли к таковому здравому заключению. Но слушайте, что будет дальше. У нас, в России, если вы лично ничего не сделали, то вам
говорят: живи припеваючи! у вас же, во Франции, за то же самое вы неожиданно, в числе прочих, попадаете на каторгу! Понимаете ли вы теперь,
как глубоко различны понятия, выражаемые этими двумя словами, и в
какой степени наше отечество ушло вперед… Ах, ЛабулИ, ЛабулИ!
— Итак, продолжаю. Очень часто мы, русские, позволяем себе
говорить… ну, самые, так сказать, непозволительные вещи! Такие вещи, что ни в
каком благоустроенном государстве стерпеть невозможно. Ну, разумеется, подлавливают нас, подстерегают — и никак ни изловить, ни подстеречь не могут! А отчего? — оттого, господин сенатор, что нужда заставила нас калачи есть!
Лицом к оратору сидели: напротив — министры БюффИ, Деказ и прочие сподвижники Мак-Магона и своими деревянными физиономиями
как бы
говорили: хоть кол на голове теши!
Люди всходят на трибуну и
говорят Но не потому
говорят, что слово,
как долго сдержанный поток, само собой рвется наружу, а потому что, принадлежа к известной политической партии, невозможно, хоть от времени до времени, не делать чести знамени.
Злодей понимает это и сдерживается; а партикулярные люди благодарят бога и
говорят: покуда у нас Мак-Магон, мы у него
как у Христа за пазухой.
Сделать одну великую, две средних и одну малую революцию, и за всем тем не быть обеспеченным от обязанности кричать (или,
говоря официальным языком, pousser des cris d'allegresse: vive Henri Cinq! [испускать ликующие крики: да здравствует Генрих Пятый!]
как хотите, а это хоть кого заставит биться лбом об стену.
Оговариваюсь, впрочем, что в расчеты мои совсем не входит критическая оценка литературной деятельности Зола. В общем я признаю эту деятельность (кроме, впрочем, его критических этюдов) весьма замечательною и
говорю исключительно о"Нана", так
как этот роман дает мерило для определения вкусов и направления современного буржуа.
Говоря по совести, ни с
какой Селиной он вчера не ужинал, а пришел вечером в десять часов домой, съел кусочек грюйеру 64 и щелкнул языком.
Но так
как он наследства не получал, то спешит переменить разговор и
говорит, что ездил в Москву.
— Действительно…
Говорят, правда, будто бы и еще хуже бывает, но в своем роде и Пинега… Знаете ли что? вот мы теперь в Париже благодушествуем, а
как вспомню я об этих Пинегах да Колах — так меня и начнет всего колотить! Помилуйте!
как тут на Венеру Милосскую смотреть, когда перед глазами мечется Верхоянск… понимаете… Верхоянск?! А впрочем, что ж я!
Говорю, а главного-то и не знаю: за что ж это вас?
— Так вот,
говорит, нам необходимо удостовериться, везде ли в заграничных учебных заведениях это правило в такой же силе соблюдается,
как у нас…
— Нет, вы этого не
говорите! — ободрил я его, — я согласен, что рассказ ваш походит на сновидение, но, с другой стороны,
какое же русское сновидение обходится без прогонов и порционов?
Как,
говорю, возможно, чтоб господин Пафнутьев в Париже власть имел!
— Истинно вам
говорю: глядишь это, глядишь,
какое нынче везде озорство пошло, так инда тебя ножом по сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай буду жить так! — бац! живи вот
как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж на что я простой человек, а и то сколько раз
говорил себе: брошу Красный Холм и уеду жить в Петербург!
И в довершение всего, есть для мужчин кокотки, вроде той,
какую однажды выписал в Кашин 1-й гильдии купец Шомполов и об которой весь Кашин в свое время
говорил: ах, хороша стерьва!
—
Как пошли они, в позапрошлом лете, по домам шарить, так, верите ли, душа со стыда сгорела! —
говорил мне Блохин, рассказывая,
как петербургские"события"11 отразились в районе вышневолоцко-весьёгонских палестин.
И он
говорил это с неподдельным негодованием, несмотря на то, что его репутация в смысле"столпа"стояла настолько незыблемо, что никакое"шаренье"или отыскивание"духа"не могло ему лично угрожать. Почему он, никогда не сгоравший со стыда, вдруг сгорел — этого он, конечно, и сам
как следует не объяснит. Но, вероятно, причина была очень простая: скверно смотреть стало. Всем стало скверно смотреть; надоело.
Воротившись из экскурсии домой, он как-то пришипился и ни о чем больше не хотел
говорить, кроме
как об королях. Вздыхал, чесал поясницу, повторял:"ему же дань — дань!","звезда бо от звезды","сущие же власти"15 и т. д. И в заключение предложил вопрос: мазанные ли были французские короли, или немазанные, и когда получил ответ, что мазанные, то сказал...
Я знаю, Захар Иваныч, что все эти операции вы производите при содействии любезнейшей супруги вашей, Зои Филипьевны, и почтеннейшей вашей сестрицы, Матрены Ивановны (Матрена Ивановна крестится — и
говорит тайным советникам: кушайте, батюшки!), но это приносит лишь честь вашей коммерческой прозорливости и показывает,
как глубоко вы поняли смысл старинной латинской пословицы: Concordia res parvae crescunt, [при согласии удаются и малые дела] а без конкордии и magnae res dilabuntur.