Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все
то время, покуда
будет длиться искус животолюбия.
Но, во-первых, чтоб выполнить такую задачу вполне добросовестно, необходимо, прежде всего,
быть свободным от каких бы
то ни
было обязательств.
Я знаю даже старушек, у которых, подобно старым, ассигнациям, оба нумера давно потеряны, да и портрет поврежден, но которые
тем не менее подчиняли себя всем огорчениям курсового лечения, потому что нигде, кроме курортов, нельзя встретить такую массу мужских панталон и, стало
быть, нигде нельзя так целесообразно освежить потухающее воображение.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно
было дать бессмертие,
то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме не переставаючи совершался обмен веществ,
было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными,
то при чем же останутся попы и гробовщики?
Но нынешние братья пруссаки уж не
те, что прежде
были, и приняли нас не как «гостей», а как данников.
Прежде всего они удостоверились, что у нас нет ни чумы, ни иных телесных озлоблений (за это удостоверение нас заставляют уплачивать в петербургском германском консульстве по 75 копеек с паспорта, чем крайне оскорбляются выезжающие из России иностранцы, а нам оскорбляться не предоставлено), а потом сказали милостивое слово: der Kurs 213 пф.,
то есть русский рубль с лишком на марку стоит дешевле против нормальной цены.
Вот под Москвой, так точно что нет лесов, и
та цена, которую здесь, в виду Куришгафа, платят за дрова (до 28 марок за клафтер, около l 1/2 саж. нашего швырка),
была бы для Москвы истинной благодатью, а для берегов Лопани, пожалуй, даже баснословием.
Между
тем наш поезд на всех парах несся к Кенигсбергу; в глазах мелькали разноцветные поля, луга, леса и деревни. Физиономия крестьянского двора тоже значительно видоизменилась против довержболовской. Изба с выбеленными стенами и черепичной крышей глядела веселее, довольнее, нежели довержболовский почерневший сруб с всклокоченной соломенной крышей. Это
было жилище,а не изба в
той форме, в какой мы, русские, привыкли себе ее представлять.
Стало
быть, никакого «распределения богатств» у нас нет, да, сверх
того, нет и накопления богатств.
А кроме
того, забывают еще и
то, что около каждого «обеспеченного наделом» 20 выскочил Колупаев, который высоко держит знамя кровопивства, и ежели назовет еще «обеспеченных» кнехтами,
то уже довольно откровенно отзывается об мужике, что «в
ём только тогда и прок
будет, коли ежели его с утра до ночи на работе морить».
Вместо
того чтоб уверять всуе, что вопрос о распределении уже разрешен нами на практике, мне кажется, приличнее
было бы взглянуть в глаза Колупаевым и Разуваевым и разоблачить детали
того кровопивственного процесса, которому они предаются без всякой опаски, при свете дня.
Да и теоретически заняться этим вопросом,
то есть разговаривать или писать об нем, — тоже дело неподходящее, потому что для этого нужно выполнить множество подготовительных работ по вопросам о Кузькиной сестре, о бараньем роге, о Макаре, телят не гоняющем, об истинном значении слова «фюить» и т. п.
Мне кажется, что это признание
есть начало всего и что из него должно вытечь все
то разумное и благое, на чем зиждется прочное устройство общества.
И ежели раз общество добилось этого признания,
то нужно, чтоб оно держалось за него крепко и помнило всеминутно, что, чем шире прольется в жизнь струя «человеческого»,
тем светлее, счастливее, благодатнее
будет литься существование самого общества.
Но, во всяком случае, достижение этого признания должно
быть первою и главнейшею целью всего общества, и худо рекомендует себя
та страна, где сейчас слышится: отныне вы можете открыто выражать ваши мысли и желания, а следом за
тем: а нуте, посмотрим, как-то вы
будете открыто выражать ваши мысли и желания!
Или: отныне вы
будете сами свои дела ведать, а следом за
тем: а нуте попробуйте и т. д.
Даже расхитители казенного имущества — и
те недовольны, что скоро нечего расхищать
будет.
И вдобавок фрондерство до
того разношерстное, что уловить оттенки его (а стало
быть, и удовлетворить капризные требования этих оттенков) нет никакой возможности.
Когда делили между чиновниками сначала западные губернии, а впоследствии Уфимскую 25,
то мы
были свидетелями явлений, поистине поразительных.
— Ваше превосходительство! да вы бы на место съездили, осмотрелись бы, посоветовались бы, да и тово… В старину говаривали: по нужде и закону премена бывает, а нынче
то же изречение только в другой редакции выразить — смотришь, и выйдет: по нужде и чернозёму премена бывает?! И
будет у вас вместо плеши густорастущий лес!
Что же касается до провинций,
то, по моему мнению, масса ропщущих и вопиющих должна
быть в них еще компактнее, хотя причины, обусловливающие недовольство, имеют здесь совершенно иной характер.
Мне скажут, может
быть, что и в провинции уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно
те самые люди, о которых уже говорено выше и которые, в одно и
то же время и пирог зубами рвут, и глумятся над рукою, им благодеющею.
Нет, даже Колупаев с Разуваевым — и
те недовольны. Они, конечно, понимают, что «жить ноне очень способно», но в
то же время не могут не тревожиться, что
есть тут что-то «необнакавенное», чудное, что, идя по этой покатости, можно,
того гляди, и голову свернуть. И оба начинают просить «констинтунциев»… Нам чтоб «констинтунциев» дали, а толоконников чтоб к нам под начал определили 26, да чтоб за печатью: и ныне и присно и во веки веков.
У большинства их
есть семейства, в которых они являются нежными супругами и любящими отцами, а у некоторых, сверх
того, имеются и француженки, которых они, разумеется, содержат на казенный счет.
Разумеется, однако ж, если б меня спросили, могу ли я хоть на один час поручиться, чтоб такой-то бесшабашный советник,
будучи предоставлен самому себе, чего-нибудь не накуролесил,
то я ответил бы: нет, не могу!
Как я уже сказал выше, мне пришлось поместиться в одном спальном отделении с бесшабашными советниками. Натурально, мы некоторое время дичились друг друга. Старики вполголоса переговаривались между собой и, тихо воркуя, сквернословили. Оба
были недовольны, оба ссылались на графа Михаила Николаевича и на графа Алексея Андреича, оба сетовали не
то на произвол власти, не
то на умаление ее — не поймешь, на что именно. Но что меня всего больше огорчило — оба искали спасения… в конституции!!
— Вот здесь хлеба-то каковы! — сказал Дыба, подмигивая мне, — и у нас бы, по расписанию, не хуже должны
быть, ан вместо
того саранча… Ишь ведь! саранчу ухитрились акклиматизировать! Вы как об этом полагаете… а?
— Я так полагаю, ваши превосходительства, что ежели у нас жук и саранча даже весь хлеб
поедят,
то и тогда немец без нас с голоду подохнет!
Столь любезно-верная непреоборимость
была до
того необыкновенна, что Удав, по старой привычке, собрался
было почитать у меня в сердце, но так как он умел читать только на пространстве от Восточного океана до Вержболова,
то, разумеется, под Эйдткуненом ничего прочесть не сумел.
Конечно, если бы он весь подох, без остатка — это
было бы для меня лично прискорбно, но ведь мое личное воззрение никому не нужно, а сверх
того, я убежден, что поголовного умертвия все-таки не
будет и что ваши превосходительства хоть сколько-нибудь на раззавод да оставите.
А во-вторых, я отлично понимаю, что противодействие властям, даже в форме простого мнения, у нас не похваляется, а так как лета мои уже преклонные,
то было бы в высшей степени неприятно, если б в ушах моих неожиданно раздалось… фюить!
— Гм… да… А ведь истинному патриоту не так подобает… Покойный граф Михаил Николаевич недаром говаривал: путешествия в места не столь отдаленные не токмо не вредны, но даже не без пользы для молодых людей могут
быть допускаемы, ибо они формируют характеры, обогащают умы понятиями, а сверх
того разжигают в сердцах благородный пламень любви к отечеству! Вот-с.
Ежели я в этом успею,
то у меня
будет избыточествовать и произбыточествовать; если же не успею,
то у меня отнимется и последнее.
— Ваши превосходительства! позвольте вам доложить! Я сам
был много в этом отношении виноват и даже готов за вину свою пострадать, хотя, конечно, не до бесчувствия… Долгое время я думал, что любовь к отечеству выше даже любви к начальственным предписаниям; но с
тех пор как прочитал брошюры г. Цитовича 33,
то вполне убедился, что это совсем не любовь к отечеству, а фанатизм, и, разумеется, поспешил исправиться от своих заблуждений.
— Может
быть! может
быть! — задумчиво молвил Дыба, — мне самому, по временам, кажется, что иногда мы считаем человека заблуждающимся, а он между
тем давно уже во всем принес оправдание и ожидает лишь случая, дабы запечатлеть… Как вы полагаете, ваше превосходительство? — обратился он к Удаву.
— И по суду, и без суда — это как
будет вашим превосходительствам угодно. Но что касается до меня,
то я думаю, что без суда, просто по расписанию, лучше.
— Не прогневаться! — цыркнул
было Дыба, но опять спохватился и продолжал: — Позвольте, однако ж! если бы мы одни на всем земном шаре жили, конечно, тогда все равно… Но ведь нам и без
того в Европу стыдно нос показать… надо же принять это в расчет… Неловко.
— А если неловко,
то надо такой суд устроить, чтоб он
был и все равно как бы его не
было!
— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он не
то иронически, не
то серьезно, — в
том самом виде, как мы сейчас говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий не
будет?
Мальчик в штанах. Мне в штанах очень хорошо. И если б моим добрым родителям угодно
было лишить меня этого одеяния,
то я не иначе понял бы эту меру, как в виде справедливого возмездия за мое неодобрительное поведение. И, разумеется, употребил бы все меры, чтоб вновь возвратить их милостивое ко мне расположение!
В эту мрачную эпоху головы немцев
были до
того заколочены, что они сделались не способными ни на какое дело.
О, русский мальчик! может
быть, я скучноговорю, но лучше пусть
буду я говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в
то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и судом!
Мальчик в штанах. Здесь, под Бромбергом, этого нет, но матушка моя, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями. И когда наш старый добрый император получил эти земли в награду за свою мудрость и храбрость,
то его немецкое сердце очень радовалось, что отныне баденские, баварские и другие каштаны
будут съедаемы его дорогой и лояльной Пруссией.
Мальчик без штанов. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и
тот весь
выпил!
Мальчик в штанах. Отец мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние немцы до
того от этого загрубели, что и между собой стали скверными словами ругаться. Но это
было уж так давно, что и старики теперь ничего подобного не запомнят.
Мальчик в штанах (с участием).Не говорите этого, друг мой! Иногда мы и очень хорошо понимаем, что с нами поступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель говорит, что это — наследие прошлого. По моему мнению, тут один выход: чтоб начальники сами сделались настолько развитыми, чтоб устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара закона
того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно,
будет лучше.
Мальчик без штанов. Это-то и занятно. Ты ждешь, что хлеб
будет — ан вместо
того лебеда. Сегодня лебеда, завтра лебеда, а послезавтра — саранча, а потом — выкупные подавай! 41 Сказывай, немец, как бы ты тут выпутался?
Мальчик без штанов. Так
то задаром, а не за грош. Задаром-то я отдал — стало
быть, и опять могу назад взять… Ах, колбаса, колбаса!
Всю жизнь он слыл фатюем, фетишом, фалалеем; теперь он во что бы
то ни стало хочет доказать, что по природе он совсем не фатюй, и ежели являлся таковым в своем отечестве,
то или потому только, что его «заела среда», или потому, что это
было согласно с видами начальства.
Словом сказать, с точки зрения подвижности, любознательности и предприимчивости, русский культурный человек за границей является совершенной противоположностью
тому, чем он
был в своем отечестве.