Неточные совпадения
Хотя этот человек сидит за
своим столом одиноко, но что
не кто другой, а именно он составляет настоящий центр компании — в этом нельзя усомниться.
Они и сидят за
своими столами как-то
не прямо, а вполоборота к нему, и говорят друг с другом, словно
не друг с другом, а обращаясь к третьему лицу, которое нельзя беспокоить прямо, но без мнения которого обойтись немыслимо.
В зале сыро, наслякощено, накурено. Словно туман стоит. Но кадыки
не гогочут, по
своему обычаю, а как-то сдержанно беседуют, словно заискивают.
Кроме
своего нумера и устричной залы Елисеева, я ничего
не вижу.
Поэтому, если мы встречаем человека, который, говоря о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет, что никогда
не бывает так счастлив и
не живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос о пришествии варягов или о месте погребения князя Пожарского, то можно сказать наверное, что этот человек или преднамеренно, или бессознательно скрывает
свои настоящие чувства.
Но зала составлена слишком хорошо; никто и
не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения все благоговейно слушают; после пения все неистово хлопают. Мы, с
своей стороны, хлопаем и вызываем до тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
— Вот сегодня, например, ты увидишь ее в «Le sabre de mon pere» [«Сабле моего отца».] — здесь она
не только
не чешется, но даже поразит тебя
своим величием! А почему? потому что этого требует роль!
К тому же наши пращуры в упомянутом выше
своем праве видели твердыню, и видели ее
не без основания.
Вы почувствуете, что Палашка была для дедушки
не просто Палашкой, а олицетворением его права; что он, услаждая
свой взор ее потрясаниями, приобретал
не на два рубля с рыла удовольствия, а сознавал удовлетворенным
свое чувство дворянина.
сказал поэт, а дедушка мой, с
своей стороны, мог прибавить: есть наслаждение и в сечении, разумея под этим, впрочем,
не самый процесс сечения, а принцип его.
Не было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах той или другой системы, ни о замене человеческого труда машинным (об исключениях, разумеется, я
не говорю), но была бесконечная ходьба, неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во всех видах и, наконец, та надоедливая придирчивость, которая положила основание пословице:
свой глазок-смотрок.
Допустим, что это было самообольщение, но ведь вопрос
не в том, правильно или неправильно смотрит человек на дело
своей жизни, а в том, есть ли у него хоть какое-нибудь дело, около которого он может держаться.
Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех — именно драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности
не примириться с нашими кадыками.
Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас же сами
свои козни на смех поднимут. А если который и начнет серьезничать, то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты произведут, и пойдет он ходить всю жизнь с надписью «гороховый шут».
— Рад-с. Нам, консерваторам,
не мешает как можно теснее стоять друг около друга. Мы страдали изолированностью — и это нас погубило. Наши противники сходились между собою, обменивались мыслями — и в этом обмене нашли
свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех, лишь бы эти все гармонировали с моим образом мыслей; всех… vous concevez? [понимаете?] Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
— Но поэтому-то мы и просим вас, messieurs: выскажитесь! дайте услышать ваш голос! Expliquez-nous le fin mot de la chose — et alors nous verrons… [Разъясните нам суть дела — и тогда мы посмотрим…] По крайней мере, я убежден, что если б каждый помещик прислал
свой проект… mais un tout petit projet!.. [совсем маленький проект!..] согласитесь, что это
не трудно! Вы какого об этом мнения? — внезапно обратился князь ко мне…
Он перестает возделывать поля, становится непочтителен к старшим, и в
своем высокомерии возвышает заработную плату до таких размеров, что и предпринимателю ничего больше
не остается, как оставить
свои плодотворные прожекты и идти искать счастья ailleurs! [в другом месте!]
Так, например, в одном месте он выражается так: «Молодые люди, увлекаемые пылкостью нрава и подчиняясь тлетворным влияниям, целыми толпами устремляются в бездну, а так как подобное устремление законами нашего отечества
не допускается, то и видят сии несчастные младые
свои существования подсеченными в самом начале (честное слово, я даже прослезился, читая эти строки!).
Я стал припоминать и с помощью неимоверных усилий успел составить нечто целое из уцелевших в моем мозгу обрывков. Да, мы отправились сначала к Балабину, потом к Палкину, оттуда к Шухардину и, наконец, в «Пекин». Но тут нить воспоминаний оборвалась.
Не украли ли мы в «Пекине» серебряную ложку?
не убили ли мы на скорую руку полового?
не вели ли нас на веревочке? — вот этого-то именно я и
не мог восстановить в
своей памяти.
— То есть так я вам благодарен! так благодарен! — заверял я, в
свою очередь, весь пунцовый от стыда, — кажется, умирать стану, а услуги вашей
не забуду!
Теперь, когда случайные недоразумения случайно рассеялись, когда жажда жизни (наша жажда жизни!) получила возможность вновь вступить в
свои права, мы опять-таки
не хотим подумать ни о каком внутреннем перерабатывающем процессе,
не спрашиваем себя: куда? как? что из этого выйдет? — а только чувствуем себя радостными и вследствие этого весело гогочем.
Но, спрашивается, возможно ли достигнуть нашего идеала жизни в такой обстановке, где
не только мы, но и всякий другой имеет право заявлять о
своем желании жить?
— Ну, нет-с, это аттанде. Я
свои куски очень хорошо знаю, и ежели до моего куска кто-нибудь дотронется — прошу
не взыскать!
Наконец, еще третье предположение: быть может, в нас проснулось сознание абсолютной несправедливости старых порядков, и вследствие того потребность новых форм жизни явилась уже делом, необходимым для удовлетворения человеческой совести вообще? — но в таком случае, почему же это сознание
не напоминает о себе и теперь с тою же предполагаемою страстною настойчивостью, с какою оно напоминало о себе в первые минуты
своего возникновения? почему оно улетучилось в глазах наших, и притом улетучилось,
не подвергаясь никаким серьезным испытаниям?
И отчего
не можем? оттого ли, что природа обошла нас
своею благосклонностью, или оттого, что откупа уничтожены, и вследствие того подешевела водка?
Во втором случае, ежели вы, например, имеете в банке вклад, то забудьте о
своих человеческих немощах и думайте об одном: что вам предназначено судьбою ходить. Кажется, и расписка у вас есть, и все в порядке, что следует, там обозначено, но, клянусь, раньше двух-трех дней процентов
не получите! И объявления писать вам придется, и расписываться, и с сторожем разговаривать, и любоваться, как чиновник спичку зажечь
не может, как он папироску закуривает, и наконец стоять, стоять и стоять!
Таковы плоды централизации! Прах друга
своего схоронить невозможно, предварительно
не расстроив
своего здоровья и
не раздав пол-имения
своего извозчикам!
Нет! власть немотствует, а государственный банк, тиранствуя над
своими клиентами, нисколько сим
не возвеличивается!
Обыватель
не может своевременно процентов получить, а зло накопляется, распространяет крыле
свои, поднимает голову и в конце концов образует гидру! Обыватель тщетно расточает льстивые уверения перед сонмищем секретарей, стараясь убедить их в правоте имущественного
своего иска, а зло между тем рыщет и останавливается лишь для того, чтобы выкопать бездну! Зло счастливо и беспечно: оно
не получает процентов и
не имеет имущественных процессов!
В селе проживает поповский сын и открыто проповедует безначалие. По правилам централизации, надлежит в сем случае поступить так: начать следствие, потом представить оное на рассмотрение, потом, буде найдены будут достаточные поводы для суждения, то нарядить суд. Затем, суд немедленно оправдывает бунтовщика, и поповский сын, как ни в чем
не бывало, продолжает распространять
свой яд!
Сей, тоже по незнанию законов, принимает просьбу, но через две недели, посоветовавшись с
своим письмоводителем, объявляет просителю, что ныне уже порядки
не те, и направляет его к мировому судье.
Известный криминалист Сергий Баршев говорит: „Ничто так
не спасительно, как штраф, своевременно налагаемый, и ничто так
не вредно, как безнаказанность“. [Напрасно мы стали бы искать этой цитаты в сочинениях бывшего ректора Московского университета. Эта цитата, равно как и ссылки на Токевиля, Монтескье и проч., сделаны отставным корнетом Толстолобовым, очевидно, со слов других отставных же корнетов, наслышавшихся о том, в
свою очередь, в земских собраниях. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)] Святая истина!
Будучи одарен многолетнею опытностью и двадцать пять лет лично управляя моими имениями, я много о сем предмете имел случай рассуждать, а некоторое даже и в имениях моих применил. Конечно, по малому моему чину, я
не мог
своих знаний на широком поприще государственности оказать, но так как ныне уже, так сказать, принято о чинах произносить с усмешкой, то думаю, что и я
не худо сделаю, ежели здесь мои результаты вкратце попытаюсь изложить. Посему соображаю так...
— Что? Токевиль-то? Да я от Петра Иваныча Дракина сам
своими ушами слышал, что именно это самое у него в книжке написано! А уж если Петру Иванычу
не поверить — кому же и верить?
С
своей стороны, скажу более:
не одну, а несколько точек всякий раз ставить
не мешало бы. И
не непременно после реформы, но и в другое, свободное от реформ, время.
Что зло повсюду распространяет
свои корни — это ни для кого уже
не тайна."Люди обыкновенно начинают с того, что с усмешкой отзываются о сотворении мира, а кончают тем, что
не признают начальства. Все это делается публично, у всех на глазах, и притом с такою самоуверенностью, как будто устав о пресечении и предупреждении давно уже совершил течение
свое. Что могут в этом случае сделать простые знаки препинания?
Ни разу
не почувствовал он потребности проверить себя, или посоветоваться с
своею совестью, или, наконец, хоть из чувства приличия, сослаться на какие-нибудь факты.
Везде, где присутствуют науки, должны оказывать
свою власть и де сиянс академии. А как в науках главнейшую важность составляют
не столько самые науки, сколько действие, ими на партикулярных людей производимое, то из сего прямо явствует, что ни один обыватель
не должен мнить себя от ведомства де сиянс академии свободным. Следственно, чем менее ясны будут границы сего ведомства, тем лучше, ибо нет ничего для начальника обременительнее, как ежели он видит, что пламенности его положены пределы.
и 2) От времени до времени требовать от обывателей представления сочинений на тему:"О средствах к совершенному наук упразднению, с таким притом расчетом, чтобы от сего государству ущерба
не произошло и чтобы оное, и по упразднении наук, соседей
своих в страхе содержало, а от оных почитаемо было, яко всех просвещением превзошедшее".
5) В домашних
своих делах действуют по личному усмотрению, причем
не возбраняется, однако ж, в щекотливых случаях обращаться к президенту за разъяснениями.
И когда Прокоп или кто-нибудь другой из «наших» начинают хвастаться передо мною
своими эмансипаторскими и реформаторскими подвигами, то я всегда очень деликатно даю почувствовать им, что теперь, когда все вообще хвастаются без труда, ничего
не стоит, конечно, прикинуть два-три словечка себе в похвалу, но было время…
И за что томится! за то только, что
не хочет"с великим
своим удовольствием"предоставить
свою дочь Маланью любострастию помещика Пеночкина!
В следующую за пропажей председателя ночь я видел
свой первый страшный сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на станцию и,
не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось, что его обронили в снег…"Любопытно бы знать, — думалось мне, — отроют ли его и скажет ли он: мама! как тот почтительный младенец, о котором некогда повествовала моя няня?"
Нет; я никогда
не принадлежал к числу капиталистов, а тем менее откупщиков; никогда
не задавался мыслью о стяжаниях и присовокуплениях, а, напротив того, с таким постоянным легкомыслием относился к вопросу"о производстве и накоплении богатств", что в настоящее время буквально проедаю последнее
свое выкупное свидетельство.
И так как походом делать было нечего, то хитрый старик, тогда еще, впрочем, полный надежд юноша, воспользовался простотой
своего друга и предложил играть в плевки (игра, в которой дедушка поистине
не знал себе победителя).
Развязка
не заставила долго ждать себя: малыми кушами Сердюков проиграл столь значительную сумму, что должен был предоставить в полную собственность дедушки
свою деревню Сердюковку.
Например: у других ничего
не уродится, а у меня всего уродится вдесятеро, и я буду продавать
свои произведения по десятерной цене.
Каким образом создалась эта круговая порука снисходительности — я объяснить
не берусь, но что порука эта была некогда очень крепка — это подтвердит каждый провинциал. Однажды я был свидетелем оригинальнейшей сцены, в которой роль героя играл Прокоп. Он обличал (вовсе
не думая, впрочем, ни о каких обличениях) друга
своего, Анемподиста Пыркова, в присвоении
не принадлежащего ему имущества.
И представьте себе, никто даже
не заметил, как они с Кузьмой Тихонычем в Незнамовку съездили (почтовая станция так называется, верстах в четырех от их имения), как там
свое дело сделали и обратно оттуда приехали.
Прокоп мигом очистил мою шкатулку. Там было пропасть всякого рода ценных бумаг на предъявителя, но он оставил только две акции Рыбинско-Бологовской железной дороги, да и то лишь для того, чтобы
не могли сказать, что дворянина одной с ним губернии (очень он на этот счет щекотлив!)
не на что было похоронить. Все остальное запихал он в
свои карманы и даже за голенищи сапогов.
Издержки по погребению моего тела принял Прокоп на
свой счет и, надо отдать ему справедливость, устроил похороны очень прилично. Прекраснейшие дроги, шесть попов, хор певчих и целый взвод факельщиков, а сзади громаднейший кортеж, в котором приняли участие все находящиеся в Петербурге налицо кадыки. На могиле моей один из кадыков начал говорить, что душа бессмертна, но зарыдал и
не кончил. Видя это, отец протоиерей поспешил на выручку.