Неточные совпадения
А так как моих спутников нельзя же назвать вполне наглыми людьми, то очевидно,
что они принадлежат
к числу вполне свободных.
Я вглядываюсь в говорящего и вижу,
что он лжет. Быть может, он и от природы не может не лгать, но в эту минуту
к его хвастовству, видимо, примешивается расчет,
что оно подействует на Бубновина. Последний, однако ж, поддается туго: он окончательно зажмурил глаза, даже слегка похрапывает.
— Я, батюшка, и то уж подумываю! Кончено дело! завтра же
чем свет —
к Бубновину! Я ему этот прожектец во всех статьях разверну!
Таким образом проходит десять дней. Утром вставанье и потягиванье до трех часов; потом посещение старых товарищей и обед с умеренной выпивкой; потом Шнейдерша и ужин с выпивкой неумеренной. На одиннадцатый день я подхожу
к зеркалу и удостоверяюсь,
что глаза у меня налитые и совсем круглые. Значит, опять в самую точку попал.
Отчего дедушка Матвей Иваныч мог жуировать так,
что эта жуировка не приводила его
к мизантропии, а я, его потомок, не могу вкусить ни от какого плода без того, чтоб этот плод тотчас же не показался мне пресным до отвращения?
Еще на нашей памяти дворянские собрания были шумны и многолюдны, и хотя предметом их было охранение только одного-единственного права, но это единственное право обладало такою способностью проникать и окрашивать все,
что к нему ни прикасалось,
что само по себе представляло, так сказать, целый пантеон прав.
Если мы в настоящее время и сознаем,
что желание властвовать над ближними есть признак умственной и нравственной грубости, то кажется,
что сознание это пришло
к нам путем только теоретическим, а подоплека наша и теперь вряд ли далеко ушла от этой грубости.
Это было действительно сладкое сознание; но кончилось дело все-таки тем,
что дяденька же должен был всех приходивших
к нему с выражениями сочувствия угощать водкой и пирогом. Так он и умер с сладкою уверенностью,
что не обидел мухи и
что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.
К сожалению, я не могу сегодня представить его на ваш суд, потому
что недостает несколько штрихов.
— Куда мы идем! — слышалось в этой другой группе, —
к чему приближаемся!
— Я…
что ж… я, конечно… Mais oui! mais comment donc! mais certainement! [Ну разумеется, ну как же, конечно!] — пробормотал я опять на скорую руку и тут же предпринял маневр, чтобы как-нибудь примкнуть
к третьей группе.
Он перестает возделывать поля, становится непочтителен
к старшим, и в своем высокомерии возвышает заработную плату до таких размеров,
что и предпринимателю ничего больше не остается, как оставить свои плодотворные прожекты и идти искать счастья ailleurs! [в другом месте!]
И клянусь вам богом,
что я увидел тут все: и дискредитирование власти, и презрение
к обществу, и насмешку над религией, и космополитизм, и выхваление социализма…
К счастию, в это время в гостиной раздалось довольно громогласное «шш». Я обернулся и увидел,
что хозяин сидит около одного из столов и держит в руках исписанный лист бумаги.
Мы объяснились с нашими читателями с открытым сердцем; надеемся,
что они с таковым же отнесутся и
к нам.
Проекту предпослано вступление, в котором автор объясняет,
что хотя он, со времени известного происшествия, живет в деревне не у дел, но здоровье его настолько еще крепко,
что он и на другом поприще мог бы довольно многое «всеусерднейше и не
к стыду» совершить.
Но всего замечательнее то,
что и вступление, и самый проект умещаются на одном листе, написанном очень разгонистою рукой! Как мало нужно, чтоб заставить воссиять лицо добродетели! В особенности же кратки заключения,
к которым приходит автор. Вот они...
Все мы: поручики, ротмистры, подьячие, одним словом, все, причисляющие себя
к сонму представителей отечественной интеллигенции, — все мы были свидетелями этой „жизни“, все воспитывались в ее преданиях, и как бы мы ни открещивались от нее, но не можем, ни под каким видом не можем представить себе что-либо иное,
что не находилось бы в прямой и неразрывной связи с тем содержанием, которое выработано нашим прошедшим.
Естественно,
что при такой простоте нравов остается только одно средство оградить свою жизнь от вторжения неприятных элементов — это, откинув все сомнения, начать снова бить по зубам. Но как бить! Бить — без ясного права на битье; бить — и в то же время бояться,
что каждую минуту может последовать приглашение
к мировому по делу о самовольном избитии!..
Прибавьте
к этому, пожалуй,
что затея ваша в высшей степени женерозна,
что она захватывает очень широко и
что с осуществлением ее легко осчастливить целый мир.
Все эти соображения приводят
к заключению очень печальному, но которое едва ли можно назвать неверным, а именно:
что наша женерозность пришла
к нам без особенно деятельного участия сознания.
А ежели они и впрямь, эти колебания, существуют, то из этого следует только,
что новые фасоны надо отменить и возвратиться
к старым.
Сей, тоже по незнанию законов, принимает просьбу, но через две недели, посоветовавшись с своим письмоводителем, объявляет просителю,
что ныне уже порядки не те, и направляет его
к мировому судье.
Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полет. А коль скоро страсти получили полет, то они летят — это ясно. Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся
к ней. Вот здесь-то именно, то есть на этом-то пути стремления от одной реформы
к другой, и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять тот знак препинания, о котором идет речь. Возможно ли это?
Тем не менее я должен сознаться,
что, при всей моей ненависти
к крепостному праву, сны у меня в то время были самые веселые.
Ничего огорчительного, ничего такого,
что имело бы прямое отношение
к"Маланье"или
к бунтовским разговорам в"Британии".
Нет; я никогда не принадлежал
к числу капиталистов, а тем менее откупщиков; никогда не задавался мыслью о стяжаниях и присовокуплениях, а, напротив того, с таким постоянным легкомыслием относился
к вопросу"о производстве и накоплении богатств",
что в настоящее время буквально проедаю последнее свое выкупное свидетельство.
Дело в том,
что я много лет сряду безвыездно живу в провинции, а мы, провинциалы, обделываем свои денежные дела просто, а относимся
к ним еще проще.
— А вон того видите — вон,
что рот-то разинул, — он, батюшка, перед самою эмансипацией всем мужикам вольные дал, да всех их
к купцу на фабрику и закабалил. Сколько деньжищ от купца получил, да мужицкие дома продал, да скотину, а земля-то вся при нем осталась… Вот ты и смотри,
что он рот разевает, а он операцию-то эту в лучшем виде устроил! — снова нашептывает сосед с правой руки.
— Нечего"финиссе"… или уж по-французски заговорил! Уж
что было, то было… Вон он и на кровати-то за покойника лежал! — вдруг указал Прокоп на добродушнейшего старичка, который, проходя мимо и увидев,
что собралась порядочная кучка беседующих, остановился и с наивнейшим видом прислушивался
к разговору.
Не знаю, говорит,
что и подумать, коханый мой Петрусь (это она попольски его Петрусем называла), я же без тебя не могу жить, а потому и выезжаю завтрашнего числа
к тебе".
И
что же-с! на другой день идет это бал, кадрели, вальсы, все как следует, — вдруг входит Кузьма Тихоныч, подходит
к хозяину и только, знаете, шепнул на ушко: алле!
— Скажите на милость! — воскликнул он, обращаясь
к Прокопу, — я ведь, признаться, воображал,
что они миллионщики!
Зимний вечер близится
к концу; в окнах усадьбы там и сям мелькает свет. Я незримо пробираюсь в дом и застаю моих присных в гостиной. Тут и сестрица Машенька, и сестрица Дашенька, и племянницы Фофочка и Лелечка. Они сидят с работой в руках и при трепетном свете сальной свечи рассуждают,
что было бы, кабы, да как бы оно сделалось, если бы…
И
чем быстрее я обогащался, тем быстрее росла моя холодность
к ним.
Минутное сожаление, которое я только
что почувствовал было
к сестрицам, сменяется негодованием. Мне думается: если несомненно,
что украла бы Маша, украла бы Даша, то почему же нельзя было украсть Прокопу? Разве кража, совершенная"кровными", имеет какой-нибудь особенный вкус против кражи, совершенной посторонними?
Но в ту минуту, когда я пришел
к этому заключению, должно быть, я вновь, — перевернулся на другой бок, потому
что сонная моя фантазия вдруг оставила родные сени и перенесла меня, по малой мере, верст за пятьсот от деревни Проплеванной.
— А я, напротив того, так понимаю,
что с моей стороны
к вам снисхождениев не в пример больше было. И коли ежели из нас кто свинья, так скорее всего вы против меня свиньей себя показали!
А сестрица Марья Ивановна уж успела тем временем кой-что пронюхать, и вот, в одно прекрасное утро, Прокопу докладывают,
что из города приехал
к нему в усадьбу адвокат.
Адвокат — молодой человек самой изящной наружности. Он одет в щегольскую коротенькую визитку; волосы аккуратно расчесаны a la Jesus; [как у Христа.] лицо чистое, белое, слегка лоснящееся; от каждой части тела пахнет особыми, той части присвоенными, духами. Улыбка очаровательная; жест мягкий, изысканный; произношение такое,
что вот так и слышится: а хочешь, сейчас по-французски заговорю! Прокоп в первую минуту думает,
что это жених, приехавший свататься
к старшей его дочери.
— Я приехал
к вам, — начинает адвокат, — по одному делу, которое для меня самого крайне прискорбно. Но… vous savez… [вы знаете…] вы знаете… наше ремесло… впрочем, au fond, [в сущности.]
что же в этом ремесле постыдного?
Прокоп сделал при этом такой малоупотребительный жест,
что даже молодой человек, несмотря на врожденную ему готовность, утратил на минуту ясность души и стал готовиться
к отъезду.
Не лежит сердце
к этому вопросу — да и полно!"Ну, там как-нибудь", или:"Будем надеяться,
что дальнейшие успехи цивилизации" — вот фразы, которые обыкновенно произносят уста мои в подобных случаях, и хотя я очень хорошо понимаю,
что фразы эти ничего не разъясняют, но, может быть, именно потому-то и говорю их,
что действительное разъяснение этого предмета только завело бы меня в безвыходный лабиринт.
— Я это дело так понимаю, — продолжал он, — вот как! Я сам, брат, два года взводом командовал — меня порывами-то не удивишь! Бывало, подойдешь
к солдатику: ты
что, такой-сякой, рот-то разинул!.. Это сыну-то моему! А! хорош сюрприз!
Деды наши не были скопидомы и не тряслись над каждою копейкой, из
чего можно было бы заключить,
что они не были способны
к самообложению из энтузиазма.
Очевидно, стало быть,
что мысль о самообкладывании принадлежит всецело нам, потомкам наших предков, и должна быть рассматриваема как результат: во-первых, способности выдерживать наплыв чувств, несколько большей против той, которою обладали наши предки, во-вторых, вечно присущей нам мысли о якобы правах и, в-третьих, нашей страсти
к политико-экономическим вицам.
Допустим,
что когда мы формулируем подобные положения, то нами руководит самый чистый и искренний либерализм, но спрашивается: не примешивается ли
к этому либерализму и известная доля легкомыслия? нет ли тут чего-то похожего на распущенность, на недостаток мужества, на совершенную неспособность взглянуть на вопрос с деятельной стороны?..
Есть убеждение,
что жизненные приобретения никогда не достигаются иначе, как окольными путями. Поэтому благоразумные люди постоянно вопиют
к людям менее благоразумным: остерегитесь! подождите! придет время, когда и наш грош сделается двугривенным!
Но представьте себе,
что в большей части случаев такого рода протесты сводятся
к"найденному на берегу реки Пряжки телу неизвестного человека"!
Но сторонники мысли о подкопах и задних мыслях идут еще далее и утверждают,
что тут дело идет не об одних окольных путях, но и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит
к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но,
к сожалению, и это не более, как окольный путь, и притом до того уже окольный,
что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак не приходить.