Неточные совпадения
Как будто, приветствуя меня, они в один голос говорили: а вот и
еще нашего стада скотина пришла!
— Да
как сказать? — покуда
еще никакого! Ведь здесь, батюшка, не губерния! чтобы слово-то ему сказать, чтобы глазком-то его увидеть, надо с месяц места побегать! Здесь ведь все дела делаются так!
— А вам-то что? Это что
еще за тандрессы такие! Вон Петр Иваныч снеток белозерский хочет возить… а сооружения-то, батюшка, затевает
какие! Через Чегодощу мост в две версты — раз; через Тихвинку мост в три версты (тут грузы захватит) — два! Через Волхов мост — три! По горам, по долам, по болотам, по лесам! В болотах морошку захватит, в лесу — рябчика! Зато в Питере настоящий снеток будет! Не псковский какой-нибудь, я настоящий белозерский! Вкус-то в нем
какой — ха! ха!
— Вели
еще десятка четыре вскрыть! — командует он, — да надо бы и насчет вина распорядиться… Аристид Фемистоклыч! вы
какое вино при устрицах потребляете?
— С
каким еще человечком? — спрашиваю я, насилу продирая глаза.
Потом следуют
еще четыре бутылки, потом
еще четыре бутылки… желудок отказывается вмещать, в груди чувствуется стеснение. Я возвращаюсь домой в пять часов ночи, усталый и настолько отуманенный, что едва успеваю лечь в постель,
как тотчас же засыпаю. Но я не без гордости сознаю, что сего числа я был истинно пьян не с пяти часов пополудни, а только с пяти часов пополуночи.
Собрания наши малолюдны; мы не пикируемся, потому что пикироваться на манер пращуров не имеем уже повода, а
каким образом пикироваться на новый манер —
еще не придумали.
— Да
еще на
каком волкане-то, князь! Ведь это точь-в-точь лихорадка: то посредники, то акцизные, то судьи, а теперь даже все вместе! Конечно, вам отсюда этого не видно…
— И прекрасно делаете, друг мой! Надобно, непременно надобно, чтобы люди бодрые, сильные спасали общество от растлевающих людей! И
каких там
еще идей нужно, когда вокруг нас все, с божьею помощью, цветет и благоухает! N'est-ce pas, mon jeune ami? [Не правда ли, мой юный друг?]
«Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился — следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт, и притом не просто факт, но факт совершившийся (в публике говор: quelle lucidite! [
какая ясность ума!]). Это, так сказать, фундамент, или, лучше сказать, азбука, или,
еще лучше, отправный пункт.
— Да, брат, за такие статейки в уездных училищах штанишки снимают, а он
еще вон
как кочевряжится: «Для того, говорит, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком…» Вот и поди ты с ним!
Но так
как у меня голова все
еще была несвежа, то я два дня сряду просто-напросто пробродил из угла в угол и только искоса поглядывал на кипу писаной бумаги.
— То-то, душа моя, надобно сообразить,
как это умеючи сделать! Я и сам, правду сказать,
еще не знаю, но чувствую, что средства сыскать можно. Не все же разом, не все рассекать: иной раз следует и развязать потрудиться!
Наконец,
еще третье предположение: быть может, в нас проснулось сознание абсолютной несправедливости старых порядков, и вследствие того потребность новых форм жизни явилась уже делом, необходимым для удовлетворения человеческой совести вообще? — но в таком случае, почему же это сознание не напоминает о себе и теперь с тою же предполагаемою страстною настойчивостью, с
какою оно напоминало о себе в первые минуты своего возникновения? почему оно улетучилось в глазах наших, и притом улетучилось, не подвергаясь никаким серьезным испытаниям?
Наконец я испускаю последний вздох, но не успеваю
еще окончательно потерять сознание,
как вижу: шкатулка моя в одно мгновение ока отперта, и Прокоп торопливо, задыхаясь, вытаскивает из нее мои капиталы…
И так
как походом делать было нечего, то хитрый старик, тогда
еще, впрочем, полный надежд юноша, воспользовался простотой своего друга и предложил играть в плевки (игра, в которой дедушка поистине не знал себе победителя).
— Да опомнись ты! чего тебе от меня
еще нужно! Сколько ты денег высосал! сколько винища одного вылакал! На-тко с чем
еще пристал: Аннушку ему предоставь! Ну, ты умный человек! ну, скажи же ты мне,
как я могу его принудить уступить тебе Аннушку? Умный ли ты человек или нет?
— Прекрасно-с! это прекрасно-с! Называл себя другом! закрыл глаза! Скажите,
какое важное преступление! — все
еще бодрил себя Прокоп.
Конечно, быть может, на суде, когда наступит приличная обстоятельствам минута — я от всего сердца желаю, чтобы эта минута не наступила никогда! — я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия известного «друга» присвоенным им в законе именем; но теперь, когда мы говорим с вами,
как порядочный человек с порядочным человеком, когда мы находимся в такой обстановке, в которой ничто не говорит о преступлении, когда, наконец, надежда на соглашение
еще не покинула меня…
И деньги, покуда их
еще не требуют, я готов отдать с удовольствием, и в солдаты, покуда
еще не зовут на службу, идти готов; но
как только зайдет вопрос о всесословных поронцах (хотя бы даже только в теории), инстинктивно как-то стараешься замять его.
— Фу, черт! — воскликнул он, — да, никак, ты
еще не очнулся! о
каких это ты миллионах разговариваешь?
Но сторонники мысли о подкопах и задних мыслях идут
еще далее и утверждают, что тут дело идет не об одних окольных путях, но и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению, и это не более,
как окольный путь, и притом до того уже окольный, что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак не приходить.
Я вспомнил, что у меня был товарищ, очень прыткий мальчик, по фамилии Менандр Прелестнов, который
еще в университете написал сочинение на тему"Гомер
как поэт, человек и гражданин", потом перевел какой-то учебник или даже одну страницу из какого-то учебника и наконец теперь, за оскудением, сделался либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-политическом издании"Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница".
Я уж не раз порывался к Прелестнову с тех пор,
как приехал в Петербург, но меня удерживала свойственная всем провинциалам застенчивость перед печатным словом и его служителями. Нам и до сих пор
еще кажется, что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы были бы до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное, что в настоящее время это дело упрощено до того, что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья.
— Хорошее было это время! — говорил он, сжимая меня в объятиях. —
Еще бы! Ты писал диссертацию"Гомер,
как поэт, человек и гражданин", я…
"Тайное общество! — думалось мне, — и
какое еще тайное общество! Общество, цель которого формулируется словами:"не расплываться"и"снимать пенки"! Великий боже! в
какие мы времена, однако ж, живем!"
— Однако ж
какой свет это проливает на нашу древность! — произнес он тихим, но все
еще не успокоившимся голосом.
Но напомним при этом читателю, что нас постигло уже два предостережения, тогда
как другие журналы, быть может менее благонамеренные по направлению (литературные приличия не позволяют нам назвать их),
еще не получили ни одного.
И так
как последние, несмотря на принимаемые против них меры, все-таки составляют довольно значительное меньшинство, то мы не понимаем, зачем идти навстречу экзекуциям, когда
еще остается неиспытанным одно совершенно безвредное и ни для кого не обидное средство, а именно отдаление на две недели последних сроков для взноса налогов?
— Ах, жизнь они мою отравили! Самого себя я проклял с тех пор,
как они меня сетями своими опутали… Ты
еще не знаешь,
какой ужасный человек этот Неуважай-Корыто!
Мы очутились на улице вдвоем с Неуважай-Корыто. Воздух был влажен и
еще более неподвижен, нежели с вечера. Нева казалась окончательно погруженною в сон; городской шум стих, и лишь внезапный и быстро улетучивавшийся стук какого-нибудь запоздавшего экипажа напоминал, что город не совсем вымер. Солнце едва показывалось из-за домовых крыш и разрисовывало причудливыми тенями лицо Неуважай-Корыто. Верхняя половина этого лица была ярко освещена, тогда
как нижняя часть утопала в тени.
Он умеет кстати подпустить:"мы говорим с прискорбием", или"ничто так не огорчает нас,
как нападки на наши молодые,
еще не окрепшие учреждения", и, разумеется, никогда не промолвится, что крепостной труд лучше труда свободного или что гласное судопроизводство хуже судопроизводства при закрытых дверях.
Но, увы! убежденные люди безвременно сошли в могилу, а схоластики остались, да
еще остались старые болтуны, которые,
как давно заброшенные часы, показывают все тот же час, на котором застал их конец пятидесятых годов.
— Не дали. А он между тем, в ожидании, все до нитки спустил.
Еще накануне происшествия я водил его на свой счет в греческую кухмистерскую обедать — смотреть жалость! Обносился весь! говорит. А теперь, гляди, с
какой помпой хоронят!
— Непременно-с! непременно-с! — уверял Прокоп, — помилуйте!
какого еще к черту губернатора надо!
—
Еще бы! Я тогда юнкером в Белобородовском полку состоял; но так
как покойный всегда особенно меня жаловал, то я у него почти за адъютанта служил. Только вот стоим мы,
как сейчас помню, в Яжелбицах…
—
Каких там
еще доказательств! Не религия — и все тут!
Слово за слово, генералы так обиделись, что прицепили палаши, взяли каски и ушли. Псокоп остался победителем, но поминовенная закуска расстроилась.
Как ни упрашивал казначей-распорядитель
еще и
еще раз помянуть покойного, строптивость Прокопа произвела свое действие. Чиновники боялись, что он начнет придираться и, пожалуй, даже не отступит перед словом"прохвосты". Мало-помалу зала пустела, и не более
как через полчаса мы остались с Прокопом вдвоем.
— К Дороту, что ли? — раздумывал Прокоп, — да там, поди, и татары
еще дрыхнут! А надо где-нибудь до пяти часов провести время! Ишь чиновники-то! ишь, ишь, ишь,
как улепетывают! Счастливый народ!
— Вот, говорят, от губернаторов все отошло: посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный человек, все
еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там,
как мух в стакане. Вот сидит он за столом, папироску покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
Как только Прокоп произнес слово"страх", разговор оживился
еще более и сделался общим. Все почувствовали себя в своей тарелке. Начались рассуждения о том,
какую роль играет страх в общей экономии народной жизни, может ли страх, однажды исчезнув, возродиться вновь, и наконец, что было бы, если бы реформы развивались своим чередом, а страх — своим, взаимно, так сказать, оплодотворяя друг друга.
—
Еще бы! Ну, разумеется, экстренный train [поезд.] на наш счет; в Москве каждому гостю нумер в гостинице и извозчик; первый день — к Иверской, оттуда на политехническую выставку, а обедать к Турину; второй день — обедня у Василия Блаженного и обед у Тестова; третий день — осмотр Грановитой палаты и обед в Новотроицком. А потом экстренный train к Троице, в Хотьков… Пение-то
какое, мой друг! Покойница тетенька недаром говаривала: уж и не знаю, говорит, на земле ли я или на небесах! Надо им все это показать!
Встает Фарр и опять делает скандал. Он утверждает, что заметил на континенте особенный вид проступков, заключающийся в вскрытии чужих писем."Не далее
как неделю тому назад, будучи в Париже, — присовокупляет он, — я получил письмо от жены, видимо подпечатанное". Поэтому он требует прибавки
еще новой графы.
Но чему я был рад несказанно — это случаю видеть маститого Перерепенко, о котором я так много слышал от Гоголя. О, боже!
как он постарел, осунулся, побелел, хотя, по-видимому, все
еще был бодр и всегда готов спросить:"А может, тебе и мяса, небога, хочется?"
Нам
еще трудов по горло, завтра уж шестое заседание, а вы словно петухи
какие!
Но Прокоп предусмотрел это, и потому
еще не успели приступить к прениям,
как он уже распорядился поднести всем членам конгресса по большой рюмке водки.
Но в то самое время,
как я обдумывал,
как бы устроить, чтоб нагота моя была
как можно меньше заметна, Левассер благим матом и на чистейшем российском диалекте завопил: пару! ради Христа,
еще пару!
— Мало чего нет! А ты вспомни, что ты
еще прежде про статистику-то говорил! Вспомни,
как ты перебирал: и того у нас нельзя, и то невозможно, и за это в кутузку… Нет, брат, шалишь! Коли уж припоминать, так все припоминать! Пущай начальство видит!
Раз вступивши на скользкий путь сплетен и припоминаний, бог знает до чего бы мы могли дойти, но, к счастью, мы не успели
еще пустить друг другу в лицо ни"хамами", ни"клопами", ни одним из тех эпитетов, которыми так богата"многоуважаемая"редакция"Старейшей Русской Пенкоснимательницы",
как в мой нумер влетел Веретьев.