Неточные совпадения
— А вам
все чтоб было «приятно»! Вам бы вот чтоб Фаддей и носки вам на ноги надел, и сапоги бы натянул, а из этого чтоб концессия вышла! Нет, сударь, приятности-то эти тогда пойдут, когда вот линийку заполучим, а теперь не
до приятностей! Здесь, батюшка, и
все так живут!
Прежде
всего я отправляюсь в воронинские бани, где парюсь
до тех пор, покамест не сознаю себя вполне трезвым. Затем приступаю вновь к практическому разрешению вопроса: зачем я приехал в Петербург?
Но зала составлена слишком хорошо; никто и не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения
все благоговейно слушают; после пения
все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем
до тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
Отчего мои пращуры могли
всю жизнь, без всякого ущерба, предаваться культу «buvons», a я не могу выдержать месяца, чтобы у меня не затрещала голова, чтобы глаза мои явно не изобличили меня в нетрезвом поведении, чтобы мне самому, наконец, моя собственная персона не сделалась
до некоторой степени противною?
Вопросы эти как-то невольно пришли мне на мысль во время моего вытрезвления от похождений с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь
до окончательного приведения в порядок желудка, делать мне решительно было нечего, то они заняли меня
до такой степени, что я целый вечер лежал на диване и
все думал,
все думал. И должен сознаться, что результаты этих дум были не особенно для меня лестны.
Чтобы понять
всю важность этого элемента, представьте себе бессребреника квартального надзирателя, обяжите его с утра
до вечера распоряжаться на базаре и оставьте при нем только сладкое сознание исполненных обязанностей.
Следовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит
все бросить и как можно скорее ехать в столичный город Петербург и там наслаждаться пением девицы Филиппа, проглатыванием у Елисеева устриц и истреблением шампанских вин у Дюссо
до тех пор, пока глаза не сделаются налитыми и вполне круглыми.
Затем, четвертый оттеняющий жизнь элемент — моцион… Но права на моцион, по-видимому, еще мы не утратили, а потому я и оставляю этот вопрос без рассмотрения. Не могу, однако ж, не заметить, что и этим правом мы пользуемся
до крайности умеренно, потому что, собственно говоря, и ходить нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза глядят —
все еще как-то совестно.
Вот этого именно вопроса никогда не задают себе господа слишком пламенные прогрессисты, но не мешало бы от времени
до времени
все оное себе припоминать.
Вообще,
все приходит и уходит
до такой степени как-то смутно, что ни встречать, ни провожать нет надобности.
Все мы хотим жить именно тем самым способом, каким жил дедушка Матвей Иваныч, то есть жить хоть безобразно (увы!
до других идеалов редкие из нас додумались), но властно, а не слоняться по белу свету, выпуча глаза.
До какой степени для нас всякое думанье — нож вострый, это
всего лучше доказал мне Прокоп.
В первом случае необходимо было: во-первых, ехать в уездный город и нанимать прдьячего, который был бы искусен в написании просьб; во-вторых, идти в суд, подать просьбу и там одарить
всех, начиная с судьи и кончая сторожем, так как, в противном случае, просьба может быть возвращена с надписанием; в-третьих, от времени
до времени посылать секретарю деревенских запасов и писать ему льстивые письма; в-четвертых, в терпении стяжать душу свою.
и 2) От времени
до времени требовать от обывателей представления сочинений на тему:"О средствах к совершенному наук упразднению, с таким притом расчетом, чтобы от сего государству ущерба не произошло и чтобы оное, и по упразднении наук, соседей своих в страхе содержало, а от оных почитаемо было, яко
всех просвещением превзошедшее".
3) Бумаги пишут по очереди; написав одну, записывают оную в регистр, кладут в пакет и, запечатав, отдают курьеру для вручения; после того зачинают писать следующую бумагу и так далее,
до тех пор, пока не испишут
всего.
Это были
до такой степени настоящие слезы, что мне сделалось жутко. Видя, как они текут по его лоснящимся щекам, я чувствовал, что умираю
все больше и больше. Казалось, я погружаюсь в какую-то бездонную тьму, в которой не может быть речи ни об улике, ни об отмщении. Здесь не было достаточной устойчивости даже для того, чтобы задержать след какого бы то ни было действия. Забвение — и далее ничего…
То был номерной Гаврило. Очевидно, он наблюдал в какую-нибудь щель и имел настолько верное понятие насчет ценности Прокоповых слез, что, когда Прокоп, всхлипывая и указывая на мое бездыханное тело, сказал:"Вот, брат Гаврилушко (прежде он никогда не называл его иначе, как Гаврюшкой), единственный друг был на земле — и тот помер!" — то Гаврило
до такой степени иронически взглянул на него, что Прокоп сразу
все понял.
— Да ведь и то, сударь, с утра
до вечера винище трескает, а
все лопнуть не может! — объясняет Андрей и, по обыкновению своему, прибавляет: — И что за причина такая — понять нельзя!
И — странное дело! — ни мне, ни Прокопу не было совестно. Напротив того, я чувствовал, как постепенно проходила моя головная боль и как мысли мои
все больше и больше яснели. Что же касается
до Прокопа, то лицо его, под конец беседы, дышало таким доверием, что он решился даже тряхнуть стариной и, прощаясь со мной, совсем неожиданно продекламировал...
И что
всего страннее, даже мужик, в качестве искони обкладываемого лица, долженствовавший знать
до тонкости
все последствия обложения, — и тот никогда не возвышался
до мысли, что, чем более его обложат, тем больше выйдет из этого для него якобы прав.
"За
все один в ответе!" — такого рода восторженные восклицания были
до того общеупотребительны, что ни в ком даже не возбуждали удивления.
Но сторонники мысли о подкопах и задних мыслях идут еще далее и утверждают, что тут дело идет не об одних окольных путях, но и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению, и это не более, как окольный путь, и притом
до того уже окольный, что можно ходить по нем
до скончания веков,
все только ходить, а никак не приходить.
Он различит тут
все до последней мелочи,
до последней утаенной копейки, и в этой работе расследования дойдет
до обличения таких подробностей, которых на деле, быть может, и нет.
Я уж не раз порывался к Прелестнову с тех пор, как приехал в Петербург, но меня удерживала свойственная
всем провинциалам застенчивость перед печатным словом и его служителями. Нам и
до сих пор еще кажется, что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы были бы
до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное, что в настоящее время это дело упрощено
до того, что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья.
— Прекрасно. Стало быть,
до завтра. Завтра мы
все порешим. Только, чур, не расплываться! Помни, что время"Маланий"прошло! А покуда вот тебе писаный устав нашего общества.
Но тут со мной случилось что-то совершенно неловкое. Раскланиваясь и пожимая руки во
все стороны, я
до того замотался, что принял последнюю рекомендацию за вопрос, обращенный ко мне. И потому совершенно невпопад отвечал...
Уж он не отступит! он не отстанет
до тех пор, пока не высосет из Чурилки
всю кровь
до последней капли!
С одной стороны — это начало всепроникающее и
до такой степени подчиняющее себе
всего человека, что субъект, находящийся под игом привычки, готов не только платить налоги, но и совершать преступления.
Все прочие были так счастливы и довольны собой, казались
до того на своем месте, что и жалеть об них не было ни малейшего повода.
— Не дали. А он между тем, в ожидании,
все до нитки спустил. Еще накануне происшествия я водил его на свой счет в греческую кухмистерскую обедать — смотреть жалость! Обносился
весь! говорит. А теперь, гляди, с какой помпой хоронят!
— Так тебе и позволили печатать — держи карман! А что повесились — это так. Вчера знакомый из Калуги на Невском встретился:
все экзамены, говорит, выдержали, а как дошло
до латыни — и на экзамен не пошли: прямо взяли и повесились!
Вот долетел
до ушей треск контрабаса, и вдруг опять
все стихло, хотя и видно, что на эстраде какой-то мужчина не переставая махает палочкой, а другие мужчины то поднимают, то опускают смычки.
А между тем Прокоп
все время ел меня глазами. По странной игре природы, любопытство выражалось в его лице в виде испуга, и выражение это сохранялось
до тех пор, пока не полагался конец мучившей его неизвестности.
— Чего же, вашество, хуже! У меня
до эмансипации-то пять поваров на кухне готовило, да народ-то
все какой! Две тысячи целковых за одного Кузьму губернатор Толстолобов давал — не продал! Да и губернатор-то какой был: один целый окорок ветчины съедал! И куда они
все подевались!
Начался обычный кутеж наших дней, кутеж без веселости и без увлечения, кутеж, сопровождающийся лишь непрерывным наполнением желудков, и без того уже переполненных. Сюзетта окончательно опьянела. Сначала она пропела"L'amour — ce n'est que cela", [«Любовь — это вот что».] потом, постепенно возвышая температуру репертуара, достигла
до «F……nous». Наконец, по просьбе Беспортошного, разом выплюнула
весь лексикон ругательных русских слов. Купеческий сын таращил на нее глаза и говорил...
Но, повторяю, ничто в то время не поразило меня:
до такой степени я был
весь проникнут мыслью, что я не лыком шит.
Клянусь честью, мне сейчас же пришло на мысль, что мы в трактире (и действительно мы были в Hotel du Nord на Офицерской):
до такой степени комната, в которой мы очутились,
всей обстановкой напоминала трактир средней руки,
до того она была переполнена всевозможными трактирными испарениями!
Дальнейшие допросы пошли еще живее. В нашу комнату поминутно прибывали тетюшские, новооскольские и другие Депутаты, которых, очевидно, спрашивали только для проформы. По-видимому, они даже через комнату"искуса"проходили безостановочно, потому что являлись к нам совершенно бодрые и веселые. Мало-помалу общество наше
до того оживилось, что Прокоп при
всех обратился к Кирсанову...
— Ну-с, сестрица, стало быть,
вся земля от Матрешкинова оврага
до Кривой Ели — моя? — начинает Дарья Ивановна.
— Да-с, не лестно-с и не расчет-с! — начал он вновь, закидывая руки под голову, — я в Петербурге от ста
до тысячи рублей в день получаю — сколько это в год-то составит? — да-с! А вы тут с своею Проплеванною в глаза лезете!.. Я за квартиру в год пять тысяч плачу! У меня мебель во
всех комнатах золоченая — да-с!
И
всем с с утра
до вечера работа.
Мне каждый день
до тысячи справок нужно, и
все по делам — да-с!
Однажды завожделев, он тотчас же воплотил свое право и отдал себя ему
весь до конца!
Из похищенного миллиона у него осталось всего-навсе двести пятьдесят тысяч, а он в течение двадцати пяти лет, несмотря на
всю быстроту судопроизводства, едва-едва успел дотянуть
до половины буквы В. Сто двадцать пять городов, местечек, посадов и крепостей были свидетелями торжества его добродетели, но сколько еще тысяч городов предстоит впереди — это невозможно даже приблизительно определить.
Европа давно уже изменила лицо свое; одни мы, русские, остаемся по-прежнему незыблемы, счастливы и непреоборимы… В Европе, вследствие безначалия, давно есть нечего, а у нас, по-прежнему,
всего в изобилии. Идя постепенно, мы дожили
до того, что даже Верхотурье увидело гласный суд в стенах своих. Благо, Уральский хребет перейден, а там
до Восточного океана уж рукой подать!
Но так как в газетах от времени
до времени помещалась официозная заметка, извещавшая, что на днях последовало в законодательном порядке утверждение штатов византийской контрольной палаты, то даже сам И. С. Аксаков согласился
до поры
до времени молчать об этом предмете, дабы, с одной стороны, яе волновать бесплодным лиризмом общественного мнения, а с другой стороны развязать правительству руки, буде оно, в самом деле, намерено распространить на
весь юговосток Европы действие единства касс…
Припомнились мне также некоторые подробности из деятельности"православного жида": как он за сутки
до судоговорения залез в секретное место, предназначенное исключительно для присяжных заседателей (кажется, это было в Ахалцихе Кутаисском), как сначала пришел туда один заседатель и через минуту вышел вон, изумленный, утешенный и убежденный, забыв даже, зачем отлучался из комнаты заседателей; как он вошел обратно в эту комнату и мигнул; как, вслед за тем,
все прочие заседатели по очереди направлялись, под конвоем, в секретную, и
все выходили оттуда изумленные, утешенные и убежденные…
Изъян третий: постоянно находясь под игом воспоминаний о периоде самоотверженности, они чувствуют себя
до того задавленными и оскорбленными при виде чего-либо нового, не по их инициативе измышленного, что нет, кажется, во
всем их нравственном существе живого места, которое не ныло бы от уязвленного самолюбия.
Таким образом, оказывается, что
все стоящее
до известной степени выше ординарного уровня жизни,
все представляющее собой выражение идеала в каком бы то ни было смысле: в смысле ли будущего или в смысле прошедшего —
все это становится заповедною областью, недоступною ни для воздействия публицистики, ни для художественного воспроизведения.
Все до одной оказались незаконными.