Неточные совпадения
Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных, ни
одного даже трехэтажного дома
не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то всё немощеные; но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его.
Министром ему быть настоящее место по уму;
один грех был: к напитку имел
не то что пристрастие, а так — какое-то остервенение.
Убиица-то он
один, да знакомых да сватовей у него чуть
не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал: был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина?
не пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
Повоют-повоют, да и начнут шептаться, а через полчаса, смотришь, и выйдет всем
одно решенье: даст кто целковый — ступай домой, а
не даст, так всю руку напрочь.
И
не себя
одного, а и нас, грешных, неоднократно выручал Иван Петрович из беды. Приезжала однажды к нам в уезд особа,
не то чтоб для ревизии, а так — поглядеть.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так,
не потроша, и кидают в котел варить, а котел-то
не чищен, как сделан;
одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего, едят всё это месиво с аппетитом.
С
одной стороны, и
не стоит этакой народ, чтоб на него внимание обращать: и глуп-то, и необразован, и нечист — так, истукан какой-то.
А нынче что! нынче, пожалуй, говорят, и с откупщика
не бери. А я вам доложу, что это
одно только вольнодумство. Это все единственно, что деньги на дороге найти, да
не воспользоваться… Господи!»
И подлинно, грех сказать, чтоб он ее
не любил, а больше так все об ней
одной и в мыслях держал.
Я всегда удивлялся, сколько красноречия нередко заключает в себе
один палец истинного администратора. Городничие и исправники изведали на практике всю глубину этой тайны; что же касается до меня, то до тех пор, покуда я
не сделался литератором, я ни о чем
не думал с таким наслаждением, как о возможности сделаться, посредством какого-нибудь чародейства, указательным пальцем губернатора или хоть его правителя канцелярии.
Больше
одного куска ему брать
не дозволялось.
Живоглотом он прозван по той причине, что, будучи еще в детстве и обуреваемый голодом, которого требованиям
не всегда мог удовлетворить его родитель, находившийся при земском суде сторожем, нередко блуждал по берегу реки и вылавливал в ней мелкую рыбешку, которую и проглатывал живьем, твердо надеясь на помощь божию и на чрезвычайную крепость своего желудка, в котором, по собственному его сознанию, камни жерновые всякий злак в
один момент перемалывали.
Перегоренский.
Не донос… нет, роля доносчика далека от меня!
Не с доносом дерзнул я предстать пред лицо вашего высокородия! Чувство сострадания, чувство любви к ближнему
одно подвигло меня обратиться к вам: добродетельный царедворец, спаси, спаси погибающую вдову!
Необходимость,
одна горестная необходимость вынуждает меня сказать вам, что я
не премину, при первой же возможности, обратиться с покорнейшею просьбой к господину министру, умолять на коленах его высокопревосходительство…
— Хорошо-то оно хорошо, — говорит Федор, — да
одно вот, сударь,
не ладно.
— А
не то вот Топорков корнет: «Слышал, говорит, Сеня, англичане миллион тому дают, кто целый год
одним сахаром питаться будет?» Что ж, думаю, ведь канальская будет штука миллиончик получить!
И
не то чтобы он подал вам какие-нибудь два пальца или же сунул руку наизнанку, как делают некоторые, — нет, он подает вам всю руку, как следует, ладонь на ладонь, но вы ни на минуту
не усумнитесь, что перед вами человек, который имел бы полное право подать вам
один свой мизинец.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите
один и тот же отзыв: «Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «Какой милый человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется
не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
Однако сын
не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на другой день к допросу: «Куда деньги девал, что прежде воровал?» Как ни бились, —
одних волос отец две головы вытаскал, — однако
не признался: стоит как деревянный, слова
не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и говорит отцу...
— Ты ее, батька,
не замай, а
не то и тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни на есть беспокойствие от вас будет. Я
один деньги украл,
один и в ответе за это быть должон, а она тут ни при чем.
— Виноват, — говорит, — Семен Акимыч,
не погубите! Я, то есть, единственно по сердоболию; вижу, что дама образованная убивается, а оне… вот и письма-с!.. Думал я, что оне
одним это разговором, а теперь видел сам, своими глазами видел!..
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все
не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки
одни.
Тут начался длинный ряд подвигов, летопись которых была бы весьма интересна, если б
не имела печального сходства с тою, которую я имел честь рассказать вам, читатель, в
одном из прежних моих очерков.
Однажды пришла ему фантазия за
один раз всю губернию ограбить — и что ж? Изъездил,
не поленился, все закоулки, у исправников все карманы наизнанку выворотил, и, однако ж,
не слышно было ропота, никто
не жаловался. Напротив того, радовались, что первые времена суровости и лакедемонизма [16] прошли и что сердце ему отпустило. Уж коли этакой человек возьмет, значит, он и защищать сумеет. Выходит, что такому лицу деньги дать — все равно что в ломбард их положить; еще выгоднее, потому что проценты больше.
Денег ему
не нужно было — своих девать некуда — ему нужна была в доме хозяйка, чтоб и принять и занять гостя умела,
одним словом, такая, которая соответствовала бы тому положению, которое он заранее мысленно для себя приготовил.
«Кому от этого вред! ну, скажите, кому? — восклицает остервенившийся идеолог-чиновник, который великим постом в жизнь никогда скоромного
не едал, ни
одной взятки
не перекрестясь
не бирал, а о любви к отечеству отродясь без слез
не говаривал, — кому вред от того, что вино в казну
не по сорока, а по сорока пяти копеек за ведро ставится!»
Не вдруг, а день за день, воровски подкрадывается к человеку провинцияльная вонь и грязь, и в
одно прекрасное утро он с изумлением ощущает себя сидящим по уши во всех крошечных гнусностях и дешевых злодействах, которыми преизобилует жизнь маленького городка.
Еще в детстве она слыхала, что
одна из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой истории, comme d’une chose sans nom, [как о неслыханной вещи (франц.).] и даже, из боязни запачкать воображение княжны,
не развивали всех подробностей, а выражались общими словами, что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто
не все они
одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Эту maman я, признаюсь откровенно,
не совсем-то долюбливаю; по моему мнению, она самая неблагонамеренная дама в целом Крутогорске (ограничимся
одним этим милым мне городом).
Разговаривая с ней за ужином, я вижу, как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее уж знаю, что кто-нибудь из приглашенных взял два куска жаркого вместо
одного, или что лакеи на
один из столов, где должно стоять кагорское, ценою
не свыше сорока копеек, поставил шато-лафит в рубль серебром.
Во-первых, я постоянно страшусь, что вот-вот кому-нибудь недостанет холодного и что даже самые взоры и распорядительность хозяйки
не помогут этому горю, потому что
одною распорядительностью никого накормить нельзя; во-вторых, я вижу очень ясно, что Марья Ивановна (так называется хозяйка дома) каждый мой лишний глоток считает личным для себя оскорблением; в-третьих, мне кажется, что, в благодарность за вышеозначенный лишний глоток, Марья Ивановна чего-то ждет от меня, хоть бы, например, того, что я, преисполнившись яств, вдруг сделаю предложение ее Sevigne, которая безобразием превосходит всякое описание, а потому менее всех подает надежду когда-нибудь достигнуть тех счастливых островов, где царствует Гименей.
Анфиса Петровна чуть дышит, чтоб
не проронить ни
одного слова.
Василий Николаич
не преминул воспользоваться и этим обстоятельством. Несколько понедельников сряду, к общему утешению всей крутогорской публики, он рассказывал Алексею Дмитричу какую-то историю, в которой
одно из действующих лиц говорит:"Ну, положим, что я дурак", и на этих словах прерывал свой рассказ.
Докладывал я им сколько раз, что материялу у меня такого
не имеется — так нет, сударь! заладил
одно:
не хочешь да
не хочешь; ну, и заварили кашу.
Есть у них на все этакой взгляд наивный, какого ни
один человек в целом мире иметь
не может.
Обойдут ли его партией — он угрюмо насвистывает"
Не одна во поле дороженька"; закрадется ли в сердце его вожделение к женской юбке — он уныло выводит"Черный цвет", и такие вздохи на флейте выделывает, что нужно быть юбке каменной, чтобы противостоять этим вздохам.
— Вот-с, изволите видеть, — подхватывает торопливо Харченко, как будто опасаясь, чтобы Коловоротов или кто-нибудь другой
не посягнул на его авторскую славу, — вот изволите видеть: стоял
один офицер перед зеркалом и волосы себе причесывал, и говорит денщику:"Что это, братец, волосы у меня лезут?"А тот, знаете, подумавши этак минут с пять, и отвечает:"Весною, ваше благородие, всяка скотина линяет…"А в то время весна была-с, — прибавил он, внезапно краснея.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы
не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии:
одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из
одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить, а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить
не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
Вот, например, намеднись оковский исправник совсем
одной статьи в своих сведениях
не включил; ну, я, разумеется, сейчас же запрос:"Почему нет статьи о шелководстве?"Он отвечает, что потому этой статьи
не включил, что и шелководства нет.
mais vous concevez, mon cher, делай же он это так, чтоб читателю приятно было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель, как это
не хорошо быть взяточником… а то так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало быть, и факта самого нет, и все это
одна клевета…
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать, как и в столицах, и если бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак
не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь
одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
— Житье-то у нас больно неприглядное, Петровна, — говорит
одна из них, пожилая женщина, — земля — тундра да болотина, хлеб
не то родится,
не то нет; семья большая, кормиться нечем… ты то посуди, отколь подать-то взять?.. Ну, Семен-от Иваныч и толкует: надо, говорит, выселяться будет…
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так что в старину-то
одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал… Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то
не то чтоб тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
— Господа бывают разные, — вступается другой лакей, —
один господин своего понятия
не имеет, так от слуги понятием заимствуется, другой, напротив того, желает, чтоб от него слуга понятием заимствовался…
— Тутошний я, сударь, тутошний. Только ты это
не дело, писарек, говоришь про странников-то! Такая ли это материя, чтоб насчет ее,
одного баловства ради, речь заводить!
— Нет,
не потому это, Пименыч, — прервал писарь, — а оттого, что простой человек, окроме как своего невежества, натурального естества ни в жизнь произойти
не в силах. Ну, скажи ты сам, какие тут, кажется, гласы слышать? известно, трава зябёт, хошь в поле, хошь в лесу — везде
одно дело!
Боченков прежде всего принимается за шпанскую водку и заедает ее огромным куском языковой колбасы; потом по очереди приступает и к другим яствам,
не минуя ни
одного.
—
Не шали, руками
не озорничай, купец! — говорит
один ямщик.
Тут, напротив того, стены мшёные, оконницы отворяются
не иначе, как вверх и с подставочкой, вместо мебели в стены вделаны лавки, которые лоснятся от давнишнего употребления; стол всего
один, но и тот простой, с выдвижным ящиком, в котором всегда валяются корки хлеба.