Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к
кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «Какой милый человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
— Эй, Ларивон! скажи барыне, чтоб прислала нам бутылочки три шипучки… Извини, брат, шампанского нет. Так-то, друг! — продолжал он, садясь подле меня и трепля меня по коленке, — вот я и женат… А
кто бы это подумал? кто бы мог предвидеть, что Павлушка Лузгин женится и остепенится?.. а порядочные-таки мы были с тобой ёрники в свое время!
Неточные совпадения
Казалось
бы, это ли не жизнь! А между тем все крутогорские чиновники, и в особенности супруги их, с ожесточением нападают на этот город.
Кто звал их туда,
кто приклеил их к столь постылому для них краю? Жалобы на Крутогорск составляют вечную канву для разговоров; за ними обыкновенно следуют стремления в Петербург.
— Все-то, — говорит, — у меня, Татьяна Сергеевна, сердце изныло, глядя на вас, какое вы с этим зверем тиранство претерпеваете. Ведь достанется же такое блаженство — поди
кому! Кажется, ручку
бы только… так
бы и умер тут, право
бы, умер!
Надо сказать здесь, что у Марьи Ивановны имеется в запасе свой entrepreneur de succès, [устроитель успеха (франц.).] детина рыжий и с весьма развитыми мускулами, который не только сам аплодирует, но готов прибить всякого другого,
кому вздумалось
бы не аплодировать.
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать, как и в столицах, и если
бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался
бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
Скопищев (вздыхая).
Кто ж его душу знал, что он после торгов станет… Я
бы, ваше сиятельство, и еще полтинничек скинул…
«Я, говорит, человек не общественный, дикий, словесности не имею, ни у
кого не бываю; деньги у меня, конечно, есть, да ведь это на черный день — было
бы с чем и глаза закрыть.
Ижбурдин. А как
бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом — как на что
кто глядит. Оно конечно, вот как тонешь, хорошо, как
бы кто тебе помог, а как с другого пункта на дело посмотришь, так ведь не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
Если б вот хочь теперь
кто сказал, что нет, мол, гильдии, всяк, дескать, волен торговать чем и как пожелает — разве можно было
бы оставаться в купцах?
Ижбурдин. А
кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу приходит, а как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать, как
бы самим-то нам в мире прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
Примись за это дело другой — вся эта штука беспременно
бы удалась, как лучше нельзя, потому что другой знает, к
кому обратиться, с
кем дело иметь, — такие и люди в околотке есть; ну, а он ко всем с доверенностью лезет, даже жалости подобно.
— Сумасшедшие, хотите вы сказать?.. договаривайте, не краснейте! Но
кто же вам сказал, что я не хотел
бы не то чтоб с ума сойти — это неприятно, — а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению, смерть и сумасшествие две самые завидные вещи на свете, и когда-нибудь я попотчую себя этим лакомством. Смерть я не могу себе представить иначе, как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства самим собой, продолжающегося целую вечность… Я понимаю иногда Вертера.
— Коли
бы пьян! Только тем и пьян, стало быть, что с ручищам своим совладать не может… совсем уж мужикам неспособно стало!.. пожалуй, и ушибет
кого ненароком: с исправником-то и не разделаешься в ту пору.
— И если б не Бурков, то
кто знает, имел ли
бы я теперь удовольствие беседовать с вами, господа.
—
Кто же это прибывает… кажется, мы все старые: мы, сударь, никого ведь неволить ни к себе, ни от себя не можем… Да что ж ты ко мне-то, сударь? Ведь тут, кажется, и мужчины есть — вон хоть
бы Иван Мелентьич…
Так вы
бы на нее, матушка, не смотрели, а внушали
бы ей, что на родителей надеяться нечего, потому как сама себя соблюсти не умела, стало быть, и надеяться не на
кого.
Вот теперь у нас исправник Иван Демьяныч, Живоглотом прозывается, так этот, пожалуй, фальшивую бумажку подкинуть готов, только
бы дело ему затеять да ограбить
кого ни на есть.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю,
кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Неточные совпадения
Как
бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что такое значит «прикажете принять».
Чудно все завелось теперь на свете: хоть
бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как его узнаешь,
кто он?
Городничий. Это
бы еще ничего, — инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: «А, вы здесь, голубчик! А
кто, скажет, здесь судья?» — «Ляпкин-Тяпкин». — «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А
кто попечитель богоугодных заведений?» — «Земляника». — «А подать сюда Землянику!» Вот что худо!
Городничий. Жаловаться? А
кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог
бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Городничий. Скажите! такой просвещенный гость, и терпит — от
кого же? — от каких-нибудь негодных клопов, которым
бы и на свет не следовало родиться. Никак, даже темно в этой комнате?