Неточные совпадения
С тех пор, однако ж,
как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой
человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки
какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
Увидят, что человек-то дельный, так и поддадутся, да и
как еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги и думать.
И
как бы вы думали: ну, утонул
человек, расшибся; кажется,
какая тут корысть, чем тут попользоваться?
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый был
человек, и прегостеприимный — после,
как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Снаружи-то он будто и не злобствует, да и внутри, может, нет у него на тебя негодования, однако хуже этого
человека на всем свете не сыщешь: весь
как есть злющий.
Опять кланяться стал купец, да нет, одеревенел
человек как одеревенел, твердит одно и то же. Попробовал еще сотню принес: и ту в карман положил, и опять...
Тем не менее, когда Дмитрию Борисычу объяснили добрые
люди, по
какой причине его высокородие изволил тыкать пальцем, он впал в ипохондрию.
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз,
как следует образованному
человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
— А у меня сегодня был случай! — говорит Алексей Дмитрич, обращаясь к Михаиле Трофимычу, который,
как образованный
человек, следит шаг за шагом за его высокородием, — приходит ко мне Маремьянкин и докладывает, что в уезде отыскано туловище… и
как странно! просто одно туловище, без головы! Imaginez-vous cela! [Вообразите себе! (франц.)]
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете,
человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или,
как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
И не то чтобы он подал вам какие-нибудь два пальца или же сунул руку наизнанку,
как делают некоторые, — нет, он подает вам всю руку,
как следует, ладонь на ладонь, но вы ни на минуту не усумнитесь, что перед вами
человек, который имел бы полное право подать вам один свой мизинец.
Говорят, будто у Порфирия Петровича есть деньги, но это только предположение, потому что он ими никого никогда не ссужал. Однако,
как умный
человек, он металла не презирает, и в душе отдает большое предпочтение тому, кто имеет, перед тем, кто не имеет. Тем не менее это предпочтение не выражается у него как-нибудь нахально, и разве некоторая томность во взгляде изобличит внутреннюю тревогу души его.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «
Какой приятный
человек Порфирий Петрович!», «
Какой милый
человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время
как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
Способности оказал он тут необыкновенные: спит, бывало, исправник, не тужит, а он и
людей опросит, и благодарность соберет, и все,
как следует, исправит.
Ах, если б кто знал,
как горько ошибаются
люди!»
Но,
как хотите, взятки да взятки — а это и самого изощренного ума
человеку надоест наконец.
Княжна знала,
какое количество ваты истребляет Надежда Осиповна, чтоб сделать свой бюст роскошным; знала, что Наталья Ивановна в грязь полезет, если видит, что там сидит мужчина; что Петр Ермолаич только до обеда бывает
человеком, а после обеда, вплоть до другого утра, не годится; что Федору Платонычу вчерашнего числа прислал полорецкий городничий свежей икры в презент; что Вера Евлампьевна, выдавая замуж свою дочь, вызывала зачем-то окружных из уездов.
Она не имела времени или не дала себе труда подумать, что такие
люди, если они еще и водятся на белом свете, высоко держат голову и гордо выставляют свой нахальный нос в жертву дерзким ветрам, а не понуривают ее долу,
как это делал Техоцкий.
С двадцатипятилетнего возраста, то есть с того времени,
как мысль о наслаждениях жизни оказалась крайне сомнительною, княжна начала уже думать о гордом страдании и мысленно создавала для себя среди вечно волнующегося океана жизни неприступную скалу, с вершины которой она, „непризнанная“, с улыбкой горечи и презрения смотрела бы на мелочную суетливость
людей.
Она чаще устраивала собрания и всякого рода общественные увеселения и чрезвычайно хлопотала, чтобы в них принимало участие
как можно более молодых
людей.
— Порядочные
люди говорят просто „княжна“, — продолжала она задумавшись и
как будто про себя. — Вы читаете что-нибудь?
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище
людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных,
как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
И за всем тем княжна не может не принять в соображение и того обстоятельства, что ведь Техоцкий совсем даже не
человек, что ему можно приказать любить себя,
как можно приказать отнести письмо на почту.
Вследствие этого между Марьей Ивановной и Васильем Николаичем существует тайная вражда, и я даже сам слышал,
как Марья Ивановна, обратясь к одному из статских советников, сказала: «Чего хочет от меня этот злой
человек?»
—
Какой милый, прекрасный молодой
человек! — продолжает Марья Ивановна, видя, что Анфису Петровну подергивает судорога, — если б в Крутогорске были всё такие образованные молодые
люди,
как приятно было бы служить моему Алексису!
— Ведь вы знаете, entre nous soit dit, [между нами говоря (франц.)] что муж ее… (Марья Ивановна шепчет что-то на ухо своей собеседнице.) Ну, конечно, мсьё Щедрин,
как молодой
человек… Это очень понятно! И представьте себе: она, эта холодная, эта бездушная кокетка, предпочла мсье Щедрину — кого же? — учителя Линкина! Vous savez?.. Mais elle a des instincts, cette femme!!! [Знаете?.. Ведь эта женщина не без темперамента!!! (франц.)]
— Умный человек-с, — говаривал мне иногда по этому поводу крутогорский инвалидный начальник, — не может быть злым, потому что умный
человек понятие имеет-с, а глупый
человек как обозлится, так просто, без всякого резона,
как индейский петух, на всех бросается.
Есть у них на все этакой взгляд наивный,
какого ни один
человек в целом мире иметь не может.
Но вот раздался благовест соборного колокола; толпа вдруг заколыхалась и вся,
как один
человек, встала…
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому
человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят же!.. А за что? не за вертопрашество-с!
—
Как можно зря выговаривать! это значит
человека только запугать и в неспособность его произвести.
— Я так, ваше высокоблагородие, понимаю, что все это больше от ихней глупости, потому
как с умом
человек, особливо служащий-с, всякого случаю опасаться должон. Идешь этта иной раз до города, так именно издрожишься весь, чтоб кто-нибудь тебя не изобидел… Ну, а они что-с? так разве, убогонькие!
— Нет, не потому это, Пименыч, — прервал писарь, — а оттого, что простой
человек, окроме
как своего невежества, натурального естества ни в жизнь произойти не в силах. Ну, скажи ты сам,
какие тут, кажется, гласы слышать? известно, трава зябёт, хошь в поле, хошь в лесу — везде одно дело!
— А
какая у него одежа? пониток черный да вериги железные — вот и одежа вся. Известно, не без того, чтоб
люди об нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили: кто хлебца принесет, кто холстеца, только мало он принимал, разве по великой уж нужде. Да и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от мира укрыться и полным сердцем всего себя богу посвятить!
Хрептюгин принимает из рук своей супруги чашку изумительнейшего ауэрбаховского фарфора и прихлебывает,
как благородный
человек, прямо из чашки, не прибегая к блюдечку.
— А
какая суматоха? — возражает Боченков, — не даст китаец чаю, будем и липовый цвет пить! благородному
человеку все равно, было бы только тепло! Это вам, брюханам, будет худо, потому что гнилье ваше некому будет сбывать!
— Ишь ты, и шампанское-то у него не
как у
людей, — замечает Боченков, — розовое!
— Ишь ты, голова,
как человек-от дурашлив бывает! вон он в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и на чай-то уж настоящего дать не хочет!.. Да ты что ж брал-то?
— Старшой-ет сын, Ванюша, при мне… Второй сын, Кузьма Акимыч, графскими
людьми в Москве заправляет; третий сын, Прохор, сапожную мастерскую в Москве у Арбатских ворот держит, четвертый сын, Петруша, у Троицы в ямщиках — тоже хозяйствует! пятой сын, Семен, у Прохора-то в мастерах живет, а шестой, сударь, Михеюшко, лабаз в Москве же держит… Вот сколько сынов у меня! А мнуков да прамнуков так и не сосчитать… одной, сударь, своею душой без двух тридцать тягол его графскому сиятельству справляю, во
как!
— Вестимо, не прежние годы! Я, сударь, вот все с хорошим
человеком посоветоваться хочу. Второй-ет у меня сын, Кузьма Акимыч, у графа заместо
как управляющего в Москве, и граф-то его, слышь, больно уж жалует. Так я, сударь, вот и боюсь, чтоб он Ванюшку-то моего не обидел.
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал он ноне по зиме ко мне:"Ты, говорит, делить нас захотел, так я, говорит, тебе этого не позволяю, потому
как я у графа первый
человек! А
как ты, мол, не дай бог, кончишься, так на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому
как он малоумный!"Так вот, сударь,
каки ноне порядки!
— Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался, а теперь вот ко гробу мне-ка уж время, смотри,
какая у нас оказия вышла! И чего еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич
человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй, в купцы его выпишет, да и деньги-то мои все к нему перетащит… А ну,
как он в ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен, а денежки, дескать, не ваши, а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему, да и вон пошел!
Папенька мой держали меня очень строго, потому что
человек в юношестве больше всего всякими соблазнами,
как бы сказать, обуреваем бывает, и хотя сватались за меня даже генералы, но он согласия своего на брак мой не дал, и осталась я после их смерти (маменька моя еще при жизни ихней скончались) девицею.
Тогда я, заявивши пред добрыми
людьми о моей невинности, хоша,
как християнка, в душе и простила Анфисе Ивановне ее обиду, однако,
как дворянка, не могла свое звание позабыть и стала искаться на ней судом в личной обиде-с…
Живновский. Да, да, по-моему, ваше дело правое… то есть все равно что божий день. А только, знаете ли? напрасно вы связываетесь с этими подьячими! Они, я вам доложу, возвышенности чувств понять не в состоянии. На вашем месте, я поступил бы
как благородный
человек…
Живновский. И фамилия-то
какая анафемская! Ну,
как же таких
людей не бить-то!
Ну, а сами знаете, где же благородному
человеку наличных взять? благородный
человек является
как есть, с открытою душой…
Живновский. Еще бы! насчет этой исполнительности я просто не
человек, а огонь! Люблю, знаете, распорядиться! Ну просто, я вам вот
как доложу: призови меня к себе его сиятельство и скажи: «Живновский, не нравится вот мне эта борода (указывает на Белугина), задуши его, мой милый!» — и задушу! то есть, сам тут замру, а задушу.
Живновский.
Как же вот и не сказать тут, что природа-то все премудро устроила… вот он готов бы до небес головой-то долезти, ан ему природа говорит: «Шалишь! молода, во Саксоньи не была! изволь-ка посидеть!» Ахти-хти-хти-хти! все, видно, мы
люди, все человеки!
Шифель. То-то. Вы не вздумайте его по-прежнему, Разбитным называть… то есть вы, однако ж, не подумайте, чтоб между ним и княжной… нет! а знаете, невинные этак упражнения: он вздохнет, и она вздохнет; она скажет: «Ах,
как сегодня в воздухе весной пахнет!», а он отвечает: «Да, весна обновляет
человека», или что-нибудь в этом роде…