Неточные совпадения
А в городе между тем во всех окнах горят уж огни; по улицам еще бродят рассеянные группы гуляющих; вы чувствуете
себя дома и, остановив ямщика, вылезаете
из экипажа и сами идете бродить.
А сам идешь
себе в избу да
из окошечка посматриваешь: стоят ребятушки да затылки почесывают.
Лежат день, лежат другой; у иного и хлеб, что
из дому взял, на исходе, а ты
себе сидишь в избе, будто взаправду занимаешься.
И не
себя одного, а и нас, грешных, неоднократно выручал Иван Петрович
из беды. Приезжала однажды к нам в уезд особа, не то чтоб для ревизии, а так — поглядеть.
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял: что и как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство
из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к
себе, в Петербург, служить, да отказался он тем, что скромен и столичного образования не имеет.
Только уж очень неопрятно
себя держат, и болезни это у них иностранные развелись, так, что
из рода в род переходят.
Когда Дмитрий Борисыч совершенно прочухался от своего сновидения, он счел долгом пригласить к
себе на совет старшего
из пятерых полицейских, Алексеева, который, не без основания, слыл в городе правою рукой городничего.
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в самой уже зале, стоял камердинер его высокородия. Он держал
себя, как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
По приезде в губернский город Порфирий Петрович вел
себя очень прилично, оделся чистенько, приискал
себе квартирку и с помощью рекомендательных писем недолго оставался без места. Сам губернатор изволил припомнить необычайную, выходящую
из порядка вещей опрятность, замеченную в земском суде при ревизии, и тотчас же предложил Порфирию Петровичу место секретаря в другом земском суде; но герой наш, к общему удивлению, отказался.
Папаша ее, промотавши значительное состояние, ощутил потребность успокоиться от треволнений света и удалиться
из столицы, в которой не имел средств поддерживать
себя по табели о рангах.
Княжна саму
себя считала одною
из „непризнанных“, и потому весьма естественно, что душа ее жаждала встретить такого же „непризнанного“.
— Читали вы Оссиана? — спрашивает княжна, которой внезапно припадает смертная охота сравнить
себя с одною
из туманных героинь этого барда.
На целый мир он смотрит с точки зрения пайка; читает ли он какое-нибудь «сочинение» — думает:"Автор столько-то пайков
себе выработал"; слышит ли, что кто-нибудь
из его знакомых место новое получил — говорит:"Столько-то пайков ему прибавилось".
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы не понимаете? Ну, вы представьте
себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я
из одной комиссии и пишу, теперича, к
себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить, а
из этой-то комиссии пишу опять к
себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
"Grands dieux, [Великий боже (франц.).] — говорю я
себе, выходя
из театра, — как мы, однако ж, выросли, как возмужали!
И взяла его та юница за руки, и взглянула ему в самые очи, и ощутил Вассиан, яко некий огнь в сердце его горит, и увидел пламень злой
из очей ее исходящ, и зрел уже
себя вверженным в пропасть огненную…
Идет Пахомовна путем-дороженькой первый день, идет она и другой день; на третий день нет у Пахомовны ни хлебца, ни грошика, что взяла с
собой, всё поистеривала на бедныих, на нищиих, на убогиих. Идет Пахомовна, закручинилась:"Как-то я, горькая сирота, до святого града доплетусь! поести-испити у меня нечего, милостыню сотворить — не
из чего, про путь, про дороженьку поспрошать — не у кого!"
— Что ж за глупость! Известно, папенька
из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно бога молить следует за то, что он его, царь небесный, в большие люди произвел. Кабы не бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай,
себя по женской линии производит!
Уговаривал он меня, за такую ко мне его любовь, заемное письмо ему дать, и хоша могла я
из этого самого поступка об его злом намерении заключить, однако ж не заключила, и только в том могла
себя воздержать, что без браку исполнить его просьбу не согласилась.
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я, как человек, могу простить, то, как дворянин, не имею на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае, так сказать, не принадлежу
себе. И вдруг какой-нибудь высланный
из жительства, за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
Князь Чебылкин. Кажется, кто-то
из вас, господа, забывает, что просителю следует вести
себя скромно. (К Хоробиткиной.) Что ж такое делает муж ваш, сударыня?
«Я, говорит, негоциант, а не купец; мы, говорит,
из Питера от Руча комзолы
себе выписываем — вот, мол, мы каковы!» Ну-с, отцам-то, разумеется, и надсадно на него смотреть, как он бороду-то
себе оголит, да в кургузом кафтанишке перед людьми привередничает.
Но водка необходима такая, чтобы сразу забирала, покоряла
себе всего человека; что называется вор-водка, такая, чтобы сначала все вообще твои суставчики словно перешибло, а потом изныл бы каждый
из них в особенности.
В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать
себе хоть что-нибудь
из тех великолепных вещей, которые так долго манили
собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причиненные в тот вечер обиды, но ему не суждено было участвовать в общем разделе, потому что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.
И я тоже с каким-то особенным, давно непривычным мне чувством радости выслушал утреню и вышел
из церкви, вынося с
собою безотчетное и светлое чувство дружелюбия, милосердия и снисхождения.
Это был один
из тех умных и смирных стариков, каких нынче мало встречается; держал он
себя как-то в стороне от всякого столкновения с уездною аристократией, исключительно занимался своим маленьким делом, придерживался старины [54], и в этом последнем отношении был как будто с норовом.
Кажется, так бы и расцеловал его: такой он там хитрый да смышленый
из бумаги-то смотрит!"Однако, — говорю я ему, — как бы тебе этак, ваше благородие, бога не прогневить!"–"А что?"–"Да так, уж больно ты хорошо
себя описал, а ведь посмотреть, так ты дело-то испортил только".
Эта скачка очень полезна; она поддерживает во мне жизнь, как рюмка водки поддерживает жизнь в закоснелом пьянице. Посмотришь на него: и руки и ноги трясутся, словно весь он ртутью налит, а выпил рюмку-другую — и пошел ходить как ни в чем не бывало. Точно таким образом и я: знаю, что на мне лежит долг, и при одном этом слове чувствую
себя всегда готовым и бодрым. Не
из мелкой корысти, не
из подлости действую я таким образом, а по крайнему разумению своих обязанностей, как человека и гражданина.
Следственную часть вы знаете: в ней представляется столько искушений, если не для кармана, то для сердца, что трудно овладеть
собой надлежащим образом. И я вам откровенно сознаюсь, что эта часть не по нутру мне; вообще, я не люблю живого материяла, не люблю этих вздохов, этих стонов: они стесняют у меня свободу мысли. Расскажу вам два случая
из моей полицейской деятельности, — два случая, которые вам дадут Понятие о том, с какими трудностями приходится иногда бороться неподкупному следователю.
Вы можете, в настоящее время, много встретить людей одинакового со мною направления, но вряд ли встретите другого меня. Есть много людей, убежденных, как и я, что вне администрации в мире все хаос и анархия, но это большею частию или горлопаны, или эпикурейцы, или такие младенцы, которые приступиться ни к чему не могут и не умеют. Ни один
из них не возвысился до понятия о долге, как о чем-то серьезном, не терпящем суеты, ни один не возмог умертвить свое я и принесть всего
себя в жертву своим обязанностям.
Он, изволишь ты видеть, человек просвещенный, с высшими взглядами, а я так
себе, невежда, не могу даже понять, что предводители
из пшеничной муки пекутся!
Мне приходилось
из рук вон неловко. С одной стороны, я чувствовал
себя совершенно лишним, с другой стороны, мне как-то неприятно было так разительно обмануться в моих ожиданиях.
Нет, старик считал
себя одним
из передовых людей своего времени, не прочь был повольнодумствовать в часы досуга и вообще был скептик и вольтерьянец.
Во-первых, эти слова очищают воздух от тлетворных испарений, которые оставляет за
собой губернский аристократ, а во-вторых, они огорошивают самого аристократа, который поспешно подбирает распущенный хвост, и
из нахального индюка становится хоть на время скромною индейкой…
Он разлегся на диване, закурив одну
из прекрасных сигар, которые я выписывал для
себя из Петербурга, и ораторствовал.
Можете, стало быть, представить
себе мое положение, когда я, по выходе
из заведения, должен был затесаться куда-то в четвертый этаж, где вороны чуть не на самой лестнице гнезда вьют!
Постепенно ли, с юных лет развращаемая и наконец до отупения развращенная воля или просто жгучее чувство личности, долго не признаваемое, долго сдерживаемое в разъедающей борьбе с самим
собою и наконец разорвавшее все преграды и, как вышедшая
из берегов река, унесшее в своем стремлении все — даже бедного своего обладателя?
— Ничего я об этом, ваше благородие, объяснить не могу… Это точно, что они перед тем, как
из лодки им выпрыгнуть, обратились к товарищу:"Свяжи мне, говорит, Трофимушка, руки!"А я еще в ту пору и говорю им:"Христос, мол, с вами, Аггей Федотыч, что вы над
собой задумываете?"Ну, а они не послушали:"Цыц, говорит, собака!"Что ж-с, известно, их дело хозяйское: нам им перечить разве возможно!
Лет за пятнадцать до смерти принял родитель иночество от некоего старца Агафангела, приходившего к нам
из стародубских монастырей. С этих пор он ничем уж не занимался и весь посвятил
себя богу, а домом и всем хозяйством заправляла старуха мать, которую он и называл «посестрией». Помню я множество странников, посещавших наш дом: и невесть откуда приходили они! и
из Стародуба, и с Иргиза, и с Керженца, даже до Афона доходили иные; и всех-то отец принимал, всех чествовал и отпускал с милостыней.
Соберемся мы, бывало, в кружок, поставит нам жена браги, и пошел разговор, старцы эти были народ хошь не больно грамотный, однако
из этих цветников да азбуков понабрались кой-чего; сидит
себе, знай пьет, да кажный глоток изречением
из святого писания будто закусывает, особливо один — отцом Никитой прозывался.
И подлинно, только начал я силами владеть, не сказал никому ни слова, взял с
собою часослов древний да тулупчик и скрылся
из дому, словно тать ночью.
Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли,
из которой он не извлекает никакой для
себя выгоды, он, во-первых, не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: «Что ж, Христос с ней! разве она кому в горле встала, земля-то!» — «Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять улицу перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?» — «И, батюшка! — ответит он вам, — какая у нас улица! дорога, известно, про всех лежит, да и по ней некому ездить».
Само
собою разумеется, что в дальнейшем развитии дела могут быть пущены в ход разного рода неожиданности: чтение некоторых писем, появление
из задних дверей интересных лиц и т. п.
Старуха встала, глухо кашляя и злобно посматривая на меня. Она одною рукой уперлась об косяк двери, а другою держала
себя за грудь,
из которой вылетали глухие и отрывистые вопли. И долгое еще время, покуда я сидел у Мавры Кузьмовны, раздавалось по всему дому ее голошение, нагоняя на меня нестерпимую тоску.
— Нет, ваше благородие, нам в мнениях наших начальников произойти невозможно… Да хоша бы я и могла знать, так, значит, никакой для
себя пользы
из этого не угадала, почему как ваше благородие сами видели, в каких меня делах застали.
— Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, — взмолился Половников, — что ж, значит, я перед господином чиновником могу?.. если бы я теперича сказать что-нибудь от
себя возможность имел, так и то, значит, меня бы в шею отселе вытолкали, потому как мое дело молчать, а не говорить… рассудите же вы, матушка, за что ж я, не будучи, можно сказать, вашему делу причинен, из-за него свою жизнь терять должон… ведь я, все одно, тамгу свою господину чиновнику оставлю.
Одет, бывало, чистенько,
из лица бледный, глазки большенькие, и все песенку про
себя мурлычет.
Лицо Маслобойникова сияло; он мял губами гораздо более прежнего, и в голосе его слышались визгливые перекатистые тоны, непременно являющиеся у человека, которого сердце до того переполнено радостию, что начинает там как будто саднить. Мне даже показалось, что он
из дому Мавры Кузьмовны сбегал к
себе на квартиру и припомадился по случаю столь великого торжества, потому что волосы у него не торчали вихрами, как обыкновенно, а были тщательно приглажены.
Думывал я иногда будто сам про
себя, что бы
из меня вышло, если б я был, примерно, богат или в чинах больших. И, однако, бьешься иной раз целую ночь думавши, а все ничего не выдумаешь. Не лезет это в голову никакое воображение, да и все тут. Окроме нового виц-мундира да разве чаю в трактире напиться — ничего другого не сообразишь. Иное время даже зло тебя разберет, что вот и хотенья-то никакого у тебя нет; однако как придет зло, так и уйдет, потому что и сам скорее во сне и в трудах забыться стараешься.
Однажды иду я
из присутствия и думаю про
себя:"Господи! не сгубил я ничьей души, не вор я, не сквернослов, служу, кажется, свое дело исполняю — и вот одолжаюсь помереть с голода".