Неточные совпадения
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами —
так ухаживал
за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
И все это ласковым словом, не то чтоб по зубам да
за волосы: „Я, дескать, взяток не беру,
так вы у меня знай, каков я есть окружной!“ — нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе
за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре,
так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Слово
за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли,
так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
За что ни возьмется, все у него
так выходит, что любо-дорого смотреть.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот
так и
так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да
таким, знаете, все полуимперьялами,
так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а
за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после,
за пуншиком, всю историю рассказал, как она была.
— На вас, — говорят их сиятельство, — множество жалоб, и притом
таких, что мало вас
за все эти дела повесить.
Прислан был к нам Фейер из другого города
за отличие, потому что наш город торговый и на реке судоходной стоит. Перед ним был городничий, старик, и
такой слабый да добрый. Оседлали его здешние граждане. Вот приехал Фейер на городничество, и сзывает всех заводчиков (а у нас их не мало, до пятидесяти штук в городе-то).
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он
за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это
за город
такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
А впрочем, мы, чиновники, этого Фейера не любили. Первое дело, он нас перед начальством исполнительностью в сумненье приводил, а второе, у него все это как-то уж больно просто выходило, —
так, ломит нахрапом сплеча, да и все. Что ж и
за удовольствие этак-то служить!
Только мне и самому будто досадно стало, что вот из-за скотов, можно сказать, бессловесных
такое поношение претерпеть должен…
— И что это
за барин
такой! — говаривал он обыкновенно в
таких случаях об Алексее Дмитриче, — просто шавку паршивую с улицы поднял и ту
за стол посадил!
— Что ж это
за страм
такой! хоть бы прохладительное какое-нибудь подали! — говорит протоколист.
— У кухмистера
за шесть гривен обед бирали, и оба сыты бывали? — продолжает Алексей Дмитрич, — а ждал ли ты, гадал ли ты в то время, чтоб вот, например, как теперича… стоит перед тобой городничий — слушаю-с; исправник к тебе входит — слушаю-с; судья рапортует — слушаю-с…
Так вот, брат, мы каковы!
За карточным столом Порфирий Петрович не столько великолепен, сколько мил; в целой губернии нет
такого приятного игрока: он не сердится, когда проигрывает, не глядит вам алчно в глаза, как бы желая выворотить все внутренности вашего кармана, не подсмеивается над вами, когда вы проигрываете, однако ж и не сидит как истукан.
По тринадцатому году отдали Порфирку в земский суд, не столько для письма, сколько на побегушки приказным
за водкой в ближайший кабак слетать. В этом почти единственно состояли все его занятия, и, признаться сказать не красна была его жизнь в эту пору: кто
за волоса оттреплет, кто в спину колотушек надает; да бьют-то всё с маху, не изловчась, в
такое место, пожалуй, угодит, что дух вон. А жалованья
за все эти тиранства получал он всего полтора рубля в треть бумажками.
Однажды сидит утром исправник дома, чай пьет; по правую руку у него жена, на полу детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно
таких воров и мошенников, которых пять предместников его да и сам он поймать не могли. Жмет ему губернатор руку со слезами на глазах
за спасение губернии от
такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
— Да не будет ли вашей милости мне тысячки две-с, не в одолжение, а
так, дарственно,
за труды-с.
Вздумал было однажды какой-то исправник рыжичков своего селенья ему прислать — вознегодовал ужасно, и прямо к его превосходительству: «
Так, мол, и
так;
за что
такое поношение?» Рыжички разыграли в лотерею в пользу бедных, а исправника выгнали.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие
такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот
так, а я села вот этак, а потом ты взял меня
за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а
так, пустяки одни.
Однажды пришла ему фантазия
за один раз всю губернию ограбить — и что ж? Изъездил, не поленился, все закоулки, у исправников все карманы наизнанку выворотил, и, однако ж, не слышно было ропота, никто не жаловался. Напротив того, радовались, что первые времена суровости и лакедемонизма [16] прошли и что сердце ему отпустило. Уж коли этакой человек возьмет, значит, он и защищать сумеет. Выходит, что
такому лицу деньги дать — все равно что в ломбард их положить; еще выгоднее, потому что проценты больше.
И
за всем тем чтоб было с чиновниками у него фамильярство какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь,
так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей была, и тосты по порядку, как следует.
Времена же настают
такие, когда
за подобную остроту ума не то чтобы по головке гладить, а чаще того
за вихор таскают.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий мир! — продолжает тот же голос. — Что
за живительная сила разлита всюду, что
за звуки, что
за звуки носятся в воздухе!.. Отчего
так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Но мало-помалу и эта докучная мысль начинает беспокоить вас реже и реже; вы даже сами спешите прогнать ее, как назойливого комара, и, к полному вашему удовольствию, добровольно, как в пуховике, утопаете в болоте провинцияльной жизни, которого поверхность
так зелена, что издали, пожалуй, может быть принята
за роскошный луг.
По уходе его Анне Львовне сделалось необыкновенно грустно: ничтожество и неотесанность Техоцкого
так ярко выступили наружу, что ей стало страшно
за свои чувства. В это время вошел в ее комнату папаша; она бросилась к нему, прижалась лицом к его груди и заплакала.
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство
за талию: княжна вздрогнула; но если б тут был посторонний наблюдатель, то в нем не осталось бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства, как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг по всему телу разлилась жизнь и теплота.
Во-первых, я постоянно страшусь, что вот-вот кому-нибудь недостанет холодного и что даже самые взоры и распорядительность хозяйки не помогут этому горю, потому что одною распорядительностью никого накормить нельзя; во-вторых, я вижу очень ясно, что Марья Ивановна (
так называется хозяйка дома) каждый мой лишний глоток считает личным для себя оскорблением; в-третьих, мне кажется, что, в благодарность
за вышеозначенный лишний глоток, Марья Ивановна чего-то ждет от меня, хоть бы, например, того, что я, преисполнившись яств, вдруг сделаю предложение ее Sevigne, которая безобразием превосходит всякое описание, а потому менее всех подает надежду когда-нибудь достигнуть тех счастливых островов, где царствует Гименей.
— Это справедливо, — говорит Василий Николаич, который как-то незаметно подкрался к нам, — комедия вышла бы хорошая, только вряд ли актера можно
такого сыскать, который согласился бы, чтоб его тащили кверху
за волосы.
— Очень жаль, потому что
за ним можно было бы послать… он сейчас придет: он
такой жалкий! Ему все, что хотите, велеть можно! — И, уязвив княжну, неблагонамеренная дама отправляется далее язвить других.
Сей достопочтенный муж, жертва хозяйственных соображений своей супруги, до
такой степени изморен голодом, что готов, как Исав, продать право первородства
за блюдо чечевицы.
— А мы
так вот тутошние, — говорит она, шамкая губами, — верст
за сто отселева живем… Человек я старый, никому не нужный, ни поробить, ни в избе посмотреть… Глазами-то плохо уж вижу; намеднись, чу, робенка — правнучка мне-то — чуть в корыте не утопила… Вот и отпустили к угоднику…
—
За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец
такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный какой мужчина идет"…
так, стало быть, ценят же!.. А
за что? не
за вертопрашество-с!
— И если у него
за обедом уха подается розная, получше гостям со стерлядями, а похуже — с окунями,
так он мне с окунями не подавай, потому что я сделаю ему невежество…
Впереди идут два маленьких сына генеральши, но
такие миленькие,"
такие душки", как говорят в провинции, что их скорее можно признать
за хорошие конфетки, нежели
за мальчиков.
— Эх, Антон Пименыч! все это анекдот один, — сказал писарь, — известно, странники оттелева приходят,
так надо же побаловать языком, будто как
за делом ходили…
Иван Онуфрич, имея в виду
такую ее образованность, а также и то, что из себя она не сухопара, непременно надеется выдать ее замуж
за генерала.
— Что ж
за глупость! Известно, папенька из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно бога молить следует
за то, что он его, царь небесный, в большие люди произвел. Кабы не бог,
так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай, себя по женской линии производит!
— Намеднись вот проезжал у нас барин: тихий
такой… Ехал-то он на почтовых, да коней-то и не случилось, а сидеть ему неохота. Туда-сюда — вольных… Только и заломил я с него
за станцию-то пять серебра,
так он ажио глаза вытаращил, однако, подумамши, четыре серебра без гривенника
за двадцать верст дал… Ну, приехали мы на другую станцию, ан и там кони в разгоне… Пытали мы в ту пору промеж себя смеяться!..
— Порозы, сударь, порозы! Нонче езда малая, всё, слышь, больше по Волге да на праходах ездят! Хошь бы глазком посмотрел, что
за праходы
такие!.. Еще зимой нешто, бывают-таки проезжающие, а летом совсем нет никого!
— Обидит, сударь, это уж я вижу, что беспременно обидит! Жалко, уж и как жалко мне Иванушка! Пытал я тоже Кузьму-то Акимыча вразумлять!"Опомнись, мол, говорю, ты ли меня родил, или я тебя родил?
Так за что ж ты меня на старости-то лет изобидеть хочешь!"
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я, как человек, могу простить, то, как дворянин, не имею на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае,
так сказать, не принадлежу себе. И вдруг какой-нибудь высланный из жительства,
за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
То есть вы не думайте, чтоб я сомневался в благородстве души вашей — нет! А
так, знаете, я взял бы этого жидочка
за пейсики, да головенкой-то бы его об косяк стук-стук…
Так он, я вам ручаюсь, в другой раз смотрел бы на вас не иначе, как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Белугин (вполголоса). Так-то вот все ест! Давеча чай с кренделями кушал, теперича завтракает, ужо, поди,
за обед сядет — только чудо, право, как и дела-то делаются!
Живновский (Забиякину). Ишь, шельма, как тает! молодец он, а все, знаете, не то, что в наше время бывало… орлы! Налетишь, бывало, из-за сизых туч,
так все эти курочки словно сожмутся, даже взглянуть не смеют: просто трепет какой-то!
Шифель. Нет, я к княжне: она у нас что-то прихварывает. Я и то уж сколько раз ей
за это выговаривал: «Дурно, ваше сиятельство, себя ведете!», право,
так и выразился, ну и она ничего, даже посмеялась со мною. Впрочем, тут наша наука недостаточна (тихо Налетову): знаете, там хоть княжна, хоть не княжна, а все без мужа скучно; (громко) таков уж закон природы.
Так что ж это у нас
за порядки будут!
А уж папенька-то, Гаврило Осипыч, что ж это и
за человек
такой! не успели мы из церкви приехать, а он уж нализался, и кричит тут!
Дернов. Мало ли что торги! тут, брат, казенный интерес. Я было сунулся доложить Якову Астафьичу, что для пользы службы
за тобой утвердить надо, да он говорит: «Ты, мол, любезный, хочешь меня уверить, что стакан, сапоги и масло все одно,
так я, брат, хошь и дикий человек, а арифметике-то учился, четыре от двух отличить умею».