Неточные совпадения
Это до того удивительно,
что вам непременно приходит на мысль,
что и этот «выжига», и средства, которые он употребляет, и ваше дело, и
вы сами — все это, взятое вместе, не стоит ломаного гроша.
Заговорите с Митрофаном о каких угодно открытиях или порядках, которых польза ясна и несомненна даже для неразвитого человека, — он оскалит зубы и, вместо опровержения, ушибет
вас таким анекдотом из «Русского архива»,
что вам сделается неловко.
Напрасно
вы будете доказывать,
что просветительная деятельность, на которую он ссылается, не есть просветительная деятельность, а пародия на нее;
что он же, Митрофан, должен быть обвинен в том,
что из всех плодов западной цивилизации успел вкусить только от самого гнилого и притом давно брошенного под стол, — он ответит на ваши доказательства другим анекдотом, еще более пахучим, и будет действовать таким образом до тех пор, пока
вы не убедитесь в совершенном бессилии каких бы то ни было доказательств перед силою анекдота и уподобления.
Обнажим их от покровов обыденности, дадим место сомнениям, поставим в упор вопрос: кто
вы такие? откуда? — и мы можем заранее сказать себе,
что наше сердце замрет от ужаса при виде праха, который поднимется от одного сознательного прикосновения к ним…
От
вас не ускользнут ни судорожные подергиванья рук, ни блудящие огоньки, которыми, по временам, искрятся мутные глаза, ни мгновенные перекаты голоса; одним словом, ничего из того,
что вы до сей минуты считали мелочью.
Если
вы находитесь в городе, о котором в статистических таблицах сказано: жителей столько-то, приходских церквей столько-то, училищ нет, библиотек нет, богоугодных заведений нет, острог один и т. д., —
вы можете сказать без ошибки,
что находитесь в самом сердце Ташкента.
Наверное,
вы найдете тут и просветителей и просвещаемых, услышите крики: «ай! ай!», свидетельствующие о том,
что корни учения горьки, а плоды его сладки, и усмотрите того классического, в поте лица снискивающего свою лебеду, человека, около которого, вечно его облюбовывая, похаживает вечно несытый, но вечно жрущий ташкентец.
Переходя от одного умозаключения к другому, я пришел к догадке,
что даже такие формы, которые, по-видимому, свидетельствуют о присутствии цивилизации, не всегда могут служить ручательством,
что Ташкент изгиб. Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! — и
вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо.
Защищенный бронею невежества,
чего может устыдиться гулящий русский человек? — того ли,
что в произнесенных им сейчас угрозах нельзя усмотреть ничего другого, кроме бессмысленного бреха? но почем же
вы знаете,
что он и сам не смотрит на все свои действия, на все свои слова, как на сплошной брех?
Что тут есть брех — это несомненно. Но дело в том,
что вас настигает не одиночный какой-нибудь брех, а целая совокупность брехов. И вдруг
вам объявляют,
что эта-то совокупность именно и составляет общественное мнение. Сначала
вы не верите и усиливаете ваши наблюдения; но мало-помалу сомнения слабеют. Проходит немного времени, и
вы уже восклицаете: как это странно, однако ж!.. все брешут!
Но, скажут мне, как же
вы не понимаете,
что выражение «в бараний рог согнуть» есть выражение фигуральное? Знаю я это, милостивые государи! знаю,
что это даже просто брех. Но не могу не огорчаться,
что в нашу и без того не очень богатую речь постепенно вкрадывается такое ужасное множество брехов самых пошлых, самых вредных. По моему мнению, не мешало бы подумать и о том, чтобы освободиться от них.
«А заметили ли
вы, господа, — сказал он, —
что у нас в высокоторжественные дни всегда играет ясное солнце на ясном и безоблачном небе?
что ежели, по временам, погода с утра и не обещает быть хорошею, то к вечеру она постепенно исправляется, и правило о предоставлении обывателям зажечь иллюминацию никогда не встречает препон в своем исполнении?» Затем он вздохнул, сосредоточился на минуту в самом себе и продолжал: «Стоя на рубеже отдаленного Запада и не менее отдаленного Востока, Россия призвана провидением» и т. д. и т. д.
— Так
вы изволите говорить,
что тринадцать дел за собой имеете?
— Теперь, батюшка, наше дело верное! — завтра к вечеру приедем, послезавтра
чем свет в канцелярию… отрапортовал… сейчас тебе в зубы подорожную, прогоны и прочее… А уж там-то, на месте-то какое житье! баранина, я
вам скажу…
— Откровенно
вам доложу: я уж маленько от медицины-то поотстал, потому
что и выпущен-то я из академии почесть
что при царе Горохе. Однако, травки некоторые еще знаю…
Это уже шаг вперед, но, согласись со мной,
что шаг очень ограниченный (я сделал знак головой и несколько подкатил глаза, как будто хотел сказать: oh! comme je vous comprends, mon general! о! как я
вас понимаю, генерал!)…
Генерал наш долго любовался им, но, заметив,
что это предпочтение во многих начинает возбуждать чувство патриотической ревности, тотчас же поспешил разуверить нас. «Господа! — сказал он, — не думайте, прошу
вас, чтобы у нас требовались исключительно люди сверхъестественного роста! Нет! в нашем предприятии найдется место для людей всякого роста, всякой комплекции. Одно непременное условие — это русская душа!» Слово «непременное» генерал произнес с особым ударением.
Так, например, когда я цивилизовал на Западе, то не иначе входил в дом пана, как восклицая: «А ну-те
вы, такие-сякие, „кши, пши, вши“, рассказывайте! думаете ли
вы,
что „надзея“ еще с
вами?»
—
Что вы говорите: «не может быть»! Я сам, сударь, на собственной своей персоне испытал! Видите это пятно? Вот это!.. Ну?
Вы думаете,
что это родимое! нет, государь мой, это…
— Те-те-те, это волосатый-то! он-то лишит себя жизни? Да
вы, сударь, стало быть, не знаете их! Это благородный человек… ну, тот, конечно… для благородного человека жизнь
что? тьфу!.. А то кого нашли! волосатого!
—
Что разумеете
вы, например, под «добром»? — спрашивали нас эти люди, и спрашивали так дерзко, так самоуверенно, как будто и в самом деле возможность «распорядиться» исчезла навсегда из всех кодексов.
—
Вас изумляет отсутствие книг и бумаг? — поспешил он объяснить, заметив на моем лице недовольное движение, — но поймите же, наконец,
что, начиная с сорок восьмого года, я периодически подвергаюсь точно таким посещениям, как в настоящую минуту. Кажется, этого достаточно, чтобы получить некоторую опытность.
—
Вы не сердитесь, пожалуйста, Павел Иванович (так «его» звали), сказал я, — но я считаю своим долгом
вам выразить,
что давно не проводил так приятно время, как в вашем милом, образованном семействе.
— Повелевает
вам пригласить меня с собою?
Что ж, ведь я с первого же раза сказал
вам,
что на всяком месте и во всякое время готов!
— Да-с; но могу
вас уверить,
что с своей стороны… все,
что зависит.
Вы не можете объяснить, как совершилась победа, но чувствуете,
что она совершилась и
что вчерашний день утонул навсегда.
Если
вы имели с вашим соседом процесс; если
вы дали взаймы денег и имели неосторожность напомнить об этом; если
вы имели несчастие доказать дураку,
что он дурак, подлецу —
что он подлец, взяточнику —
что он взяточник; если
вы отняли у плута случай сплутовать; если
вы вырвали из когтей хищника добычу — это просто-напросто означало,
что вы сами вырыли себе под ногами бездну.
Вы припоминали об этих ваших преступлениях и с ужасом ожидали. Не было закоулка, куда бы ни проникла «благонамеренность»…
Чувствуется,
что эту фразу говорит человек не совсем еще закоснелый,
что вы не ничто в его глазах,
что у него могут быть такие же уязвимые места, как и у
вас, и у всякого; одним словом,
что это слабый смертный, которому можно сделать больно, который имеет хоть какие-нибудь точки соприкосновения с
вами.
— Мне кажется, господа, — говорил он, —
что вы бьете совсем не туда, куда следует, и
что, видя в занятиях умственными интересами что-то враждебное обществу,
вы кидаете последнему упрек, которого оно даже не заслуживает!..
Почему
вы думаете,
что для общества всего необходимее невежество?
Согласитесь,
что такое странное явление нельзя даже объяснить иначе, как глубоким презрением, которое
вы питаете не только к обществу, но и к самим себе?
И при этом так ему погрозила,
что он со страху (vous savez, ma tante, comme c'est une grande privation pour lui!
вы знаете, тетя, какое для него это большое лишение!) съел целую тарелку супу безо всего!!
Vous savez, ma chere, de quoi il s'agit
Вы знаете, дорогая,
что я имею в виду…
— Mon oncle! Дядюшка! ужели
вы во мне сомневаетесь! Mais le culte de la beaute… c'est tout ce qu'il y a de plus sacre! Но культ красоты… Это самое священное! Я теперь совершенно переродилась! Я даже Петьку к себе не пускаю — et vous savez, comme c'est une grande privation pour lui! а
вы знаете, какое для него это большое лишение! — только потому,
что он резок немного!
— Я все обдумала, ma tante; я знаю,
что я дурная…
что, может быть, я даже преступная мать! — воскликнула Ольга Сергеевна и вдруг встала перед ma tante на колени, — ma tante!
вы не оставите его!
вы замените ему мать!
— Oui, mon ami, la patrie — vous devez la porter dans votre coeur! Да, мой друг, отечество —
вы должны носить его в своем сердце! A прежде всего дворянский долг, а потом нашу прекрасную православную религию (si tu veux, je te donnerai une lettre pour l'excellent abbe Guete если хочешь, я тебе дам письмо к милейшему аббату Гете.). Без этих трех вещей —
что мы такое? Мы путники или, лучше сказать, пловцы…
— Maman!
вы очень хорошо знаете,
что я консерватор! — обижается Nicolas.
— Je sais bien que vous etes un noble enfant! Я хорошо знаю,
что вы благородный мальчик! но знай, Nicolas,
что если б когда-нибудь тебе зашла в голову мысль о революции… vous ne serez plus mon fils… vous m'entendez?..
вы больше не будете мне сыном…
вы меня понимаете?..
— Даю
вам миллион триста тысяч слов,
что каждый из этих злых духов, при первом свидании, получит от меня такую taloche взбучку.,
что забудет в другой раз являться с предложениями) О! я эти революции из них выбью! Я их подтяну!
Надеюсь,
что теперь
вы меня понимаете?
—
Вы знаете ли, maman,
что это за ужасный народ! — восклицает он, — они требуют миллион четыреста тысяч голов! Je vous demande, si c'est pratique! Я спрашиваю
вас, целесообразно ли это!
— Pardon! Мы будем пить шампанское en son temps et lieu в свое время и на своем месте. — надеюсь,
что вы у меня обедаете? — а теперь… Charles! vous nous apporterez de ce petit Bordeaux… «Retour des Indes»… C'est tout ce qu'il nous faut pour le moment… n'est-ce pas, mon cher monsieur de Persianoff? Шарль! принесите нам бордо… «Возвращение из Индии»… Ничего другого нам сейчас не надо… не правда ли, дорогой господин Персианов?
— Oh! cette bonne, brave jeunesse! Милая, славная молодежь! Мы, сельские дворяне, любуемся
вами из нашего далека и шлем
вам отсюда наши скромные пожелания.
Вам трудно в настоящую минуту, messieurs, и мы понимаем это очень хорошо; но поверьте,
что и наша задача тоже нелегка!
— Et vous avez raison И
вы правы… Я день и ночь борюсь с этим злом… je ne fais que cela… я только это и делаю… И
что ж! Я должен сознаться,
что до сих пор все мои усилия были совершенно напрасны. Они проникают всюду! и в наши школы, и в наши молодые земские учреждения.
— И хорошо сделали. Votre mere est une sainte Ваша мать святая., но потому-то именно она и не может судить этих людей, как они того заслуживают! Но даст бог, классическое образование превозможет, и тогда… Надеюсь, monsieur de Persianefi,
что вы за классическое образование?
— Vraiment? В самом деле?
вы любитель? Очень рад! очень рад! потому
что в таком случае мы наверное сойдемся!
— Ну-с, теперь мы позавтракаем! А после завтрака я
вам покажу мой haras конный завод… Заранее предупреждаю,
что ежели
вы любитель, то увидите нечто весьма замечательное.
— N'est-ce pas? Не правда ли? — не менее восторженно отозвался Мангушев, — ah! attendez! a diner je vais vous regaler d'un certain vin, dont vous me direz des nouvelles! ах! подождите! за обедом я
вас угощу одним вином, и посмотрим,
что вы о нем скажете! Затем разговор полился уж рекой.
— Я должен
вам сказать,
что судьба вообще баловала меня на этот счет.
vous pouvez vous imaginer ce que c'est!
вы можете себе представить,
что это такое!