Неточные совпадения
Вообще имеет характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый,
чему, впрочем, немало способствует и то,
что во всем головлевском семействе нет
ни одного человека, со стороны которого она могла
бы встретить себе противодействие.
— Не даст! А
чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная:
ни кормить ее,
ни смотреть за ней — сама на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный — а вот поди ж ты! знает, ведьма,
что дупель вкуснее баранины, — ну и не даст! Сгноит, а не даст! А на завтрак
что заказано?
Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно
бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели
бы все смирно, ладком да мирком — ничего
бы этого не было, и маменька
бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было
чем бы то
ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
Если б Арина Петровна слышала этот диалог, наверно, она не воздержалась
бы, чтоб не сказать: ну, затарантила таранта! Но Степка-балбес именно тем и счастлив был,
что слух его, так сказать, не задерживал посторонних речей. Иудушка мог говорить сколько угодно и быть вполне уверенным,
что ни одно его слово не достигнет по назначению.
— Ты куда ж это от матери уходил? — начала она, — знаешь ли, как ты мать-то обеспокоил? Хорошо еще,
что папенька
ни об
чем не узнал, — каково
бы ему было при его-то положении?
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно,
что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть
бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять —
что я без поганок-то без своих делать буду?
Ни я подать,
ни принять,
ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— Как
бы то
ни было… знаю,
что сама виновата… Да ведь и не Бог знает, какой грех… Думала тоже,
что сын… Да и тебе
бы можно не попомнить этого матери.
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте
ни дня
ни часа — вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит,
что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь
бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги,
что там записано, не скоро выскоблишь!
— Нет уж. Все равно — не даст.
Что бы я
ни делал, хоть
бы лоб себе разбил кланявшись — все одно не даст. Вот кабы вы проклятием пригрозили… Так как же мне быть-то, бабушка?
—
Чего ждать-то! Я вижу,
что ты на ссору лезешь, а я
ни с кем ссориться не хочу. Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар — вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть
бы ее ты посовестился! Ну, зачем ты к нам приехал?
Ясно,
что тут дело шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к какому
бы то
ни было обществу, лишь
бы не изнывать в одиночестве.
— Тебе не сидится, а я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок, и сиди у меня в плену! Вот неделя пройдет —
ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и с Богом! Да вот
что! не съездить ли тебе опять на могилку в Воплино? Все
бы с бабушкой простилась — может, покойница и благой
бы совет тебе подала!
— Вот уж правду погорелковская барышня сказала,
что страшно с вами. Страшно и есть.
Ни удовольствия,
ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был — все
бы я забаву какую
ни на есть видела. А то на-тко! был ребенок — и того отняли!
Он вдруг как-то понял,
что, несмотря на то,
что с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не делал и мог
бы остаться без обеда, не иметь
ни чистого белья,
ни исправного платья, если б не было чьего-то глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался.
— А он взял да и промотал его! И добро
бы вы его не знали: буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже,
ни соседей,
ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо,
что я в то время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
Много людей, не могущих определить сегодня,
что ждет их завтра, много таких, которые, куда
бы ни обратили тоскливые взоры — везде видят только безнадежную пустоту, везде слышат только одно слово: отдай! отдай!
И затем, за
что бы они
ни принимались, — везде выходили «Периколы» и «Анютины глазки», а в большинстве случаев, пожалуй, и совсем ничего не выходило.
В Москве Аннинька получила от Любиньки письмо, из которого узнала,
что их труппа перекочевала из Кречетова в губернский город Самоваров,
чему она, Любинька, очень рада, потому
что подружилась с одним самоваровским земским деятелем, который до того увлекся ею,
что «готов, кажется, земские деньги украсть», лишь
бы выполнить все,
что она
ни пожелает.
Одним словом, с какой стороны
ни подойди, все расчеты с жизнью покончены. Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было
бы умереть; но беда в том,
что смерть не идет. Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…
Неточные совпадения
Случись, работой, хлебушком // Ему
бы помогли, // А вынуть два двугривенных — // Так сам
ни с
чем останешься.
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи,
что нет из них
ни одной, котора, став на задни ноги, не была
бы выше каждого из нас целой головою.
Г-жа Простакова. Хотя
бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор как все,
что у крестьян
ни было, мы отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда!
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай,
что, как
бы он знатен
ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который
бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который
бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась
бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть
чего бояться?
Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому
что не в состоянии сознать себя в связи с каким
бы то
ни было порядком явлений…