Неточные совпадения
С одной стороны, думалось: «Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала!
чай, опись
была, оценка, вызовы к торгам?
— Да ведь,
чай,
пить,
есть надо?
— Важно! — говорит он, — сперва
выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки,
чай, какие-нибудь со стола посылать
будет! Эхма!
были и у нас денежки — и нет их!
Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
—
Поесть захотелось? да ведь прежде,
чай,
выпить надо!
—
Чаем одним наливаешься? Нехорошо, брат; оттого и брюхо у тебя растет. С
чаем надобно тоже осторожно: чашку
выпей, а сверху рюмочкой прикрой.
Чай мокруту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?
— То-то. Мы как походом шли — с чаями-то да с кофеями нам некогда
было возиться. А водка — святое дело: отвинтил манерку, налил,
выпил — и шабаш. Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись
был!
— Ни
чаю, ни табаку, ни водки — это ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала — вот разве это? Ну, позовет играть и
напоит чайком. А уж насчет прочего — ау, брат!
— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время
было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас,
чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Ну нет, это дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать?
Чай, у меня и другие дети
есть!
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас
есть,
чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино
будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит,
чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
То вдруг вопрос представится: как это я Агашку звать
буду?
чай, Агафьюшкой… а может, и Агафьей Федоровной величать придется!
— Ишь ведь какой! Замужем,
чай, тетенька-то
была; коли что и
было — все муж прикрыл!
— Правда ваша, батюшка, святая ваша правда. Прежде, как Богу-то чаще молились, и земля лучше родила. Урожаи-то
были не нынешние, сам-четверт да сам-пят, — сторицею давала земля. Вот маменька,
чай, помнит? Помните, маменька? — обращается Иудушка к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь в разговор.
— Ну уж,
ешь,
ешь… Богослов! и суп,
чай, давно простыл! — говорит она и, чтобы переменить разговор, обращается к отцу благочинному: — С рожью-то, батюшка, убрались?
— Чтой-то уж и лаптишечки!
Чай, тоже в дворянском званье родились? какие ни
есть, а все-таки сапожнишки носим!
— И я не понимаю. Приехал я смирно, поздоровался с вами, ручку поцеловал, теперь сижу, вас не трогаю,
пью чай, а коли дадите ужинать — и поужинаю. С чего вы всю эту историю подняли?
Напились
чаю,
поели поминальной кутьи...
— Нет, нет, нет! не
будем об этом говорить! Пойдем в столовую: маменька, поди, давно без
чаю соскучилась. Не годится старушку заставлять ждать.
Но никто даже не ответил на ласковые Иудушкины слова; Евпраксеюшка шумно
пила с блюдечка
чай, дуя и отфыркиваясь; Арина Петровна смотрела в чашку и молчала; Петенька, раскачиваясь на стуле, продолжал посматривать на отца с таким иронически вызывающим видом, точно вот ему больших усилий стоит, чтоб не прыснуть со смеха.
Все смолкают; стаканы с
чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в глаза. Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии
будет сдерживаться.
— Зачем нанимать? свои лошади
есть! Ты,
чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки
есть!
— Не знаю. Кабы
были деньги, я должен бы после смерти их получить! Не истратил же он всех разом! Не знаю, ничего я не получил. Смотрителишки да конвойные,
чай, воспользовались!
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол
был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату, напилась
чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на всех глядит — и опять много и долго плакала.
А лето настанет — по грибы в лес поедем! на траве
чай станем
пить!
Перед таким непреоборимым пустословием оставалось только покориться. Стали
пить чай, причем Иудушка самым злостным образом длил время, помаленьку прихлебывая из стакана, крестясь, похлопывая себя по ляжке, калякая об покойнице маменьке и проч.
И за обедом пробовала она ставить этот вопрос, и за вечерним
чаем, но всякий раз Иудушка начинал тянуть какую-то постороннюю канитель, так что Аннинька не рада
была, что и возбудила разговор, и об одном только думала: когда же все это кончится?
Отслушали обедню с панихидой,
поели в церкви кутьи, потом домой приехали, опять кутьи
поели и сели за
чай. Порфирий Владимирыч, словно назло, медленнее обыкновенного прихлебывал
чай из стакана и мучительно растягивал слова, разглагольствуя в промежутке двух глотков. К десяти часам, однако ж,
чай кончился, и Аннинька взмолилась...
Бабенькины апартаменты
были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель, а на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала на дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки
чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался
чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался у двери, а по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы
были бежать куда глаза глядят.
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались
было увезти, да я не согласился. Может
быть, барышни, говорю, приедут, так чайку испить захочется, покуда своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил: ты, говорит, старый плут, сам
выпьешь! смотри, говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
Он молча
выпил свои три стакана
чаю и в промежутках между глотками шевелил губами, складывал руки и смотрел на образ, как будто все еще, несмотря на вчерашний молитвенный труд, ожидал от него скорой помощи и предстательства.
Смотри,
чай, и у погорелковской барышни молодчик
есть!
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня
была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты?
чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
Однажды, за утренним
чаем, Порфирий Владимирыч
был очень неприятно изумлен.
И вдруг, только что начал он развивать мысль (к
чаю в этот день
был подан теплый, свежеиспеченный хлеб), что хлеб бывает разный: видимый, который мы едими через это тело свое поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаеми тем стяжаем себе душу, как Евпраксеюшка самым бесцеремонным образом перебила его разглагольствия.
Эта материя
была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все-таки считал любовное времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и на этот раз смалодушничал, тем больше что ему хотелось
чаю, который уж несколько минут прел на конфорке, а Евпраксеюшка и не думала наливать его.
Иудушка
был совсем озадачен. Он начал
было сам наливать себе
чай, но руки его до того дрожали, что потребовалась помощь лакея.
Вставая утром, он не находил на обычном месте своего платья и должен
был вести продолжительные переговоры, чтобы получить чистое белье,
чай и обед ему подавали то спозаранку, то слишком поздно, причем прислуживал полупьяный лакей Прохор, который являлся к столу в запятнанном сюртуке и от которого вечно воняло какою-то противной смесью рыбы и водки.
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему
чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного стола, разменивались замечаниями о проходящем дне, но так как содержание этого дня
было скудное, то и разговор оказывался скудный же. Напившись
чаю и выполнив обряд родственного целования на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.