Неточные совпадения
Неслышно отворит, бывало, дверь маменькиной комнаты, неслышно прокрадется в уголок, сядет и, словно очарованный, не сводит
глаз с маменьки, покуда она пишет или возится со счетами.
— И сама понять не могу, что у него за
глаза такие, — рассуждала она иногда сама
с собою, — взглянет — ну, словно вот петлю закидывает. Так вот и поливает ядом, так и подманивает!
— Пошел
с моих
глаз… тихоня! ты думаешь, что забьешься в угол, так я и не понимаю? Насквозь тебя понимаю, голубчик! все твои планы-прожекты как на ладони вижу!
— А за то, что не каркай. Кра! кра! «не иначе, что так будет»… пошел
с моих
глаз долой… ворона!
Лицо у него распухшее, волосы на голове и бороде растрепанные,
с сильною проседью, голос громкий, но сиплый, простуженный,
глаза навыкате и воспаленные, частью от непомерного употребления водки, частью от постоянного нахождения на ветру.
Иногда в контору приходил и сам Финогей Ипатыч
с оброками, и тогда на конторском столе раскладывались по пачкам те самые деньги, на которые так разгорались
глаза у Степана Владимирыча.
Вообще она любила в
глазах детей разыграть роль почтенной и удрученной матери и в этих случаях
с трудом волочила ноги и требовала, чтобы ее поддерживали под руки девки.
На другой день, утром, оба сына отправились к папеньке ручку поцеловать, но папенька ручки не дал. Он лежал на постели
с закрытыми
глазами и, когда вошли дети, крикнул...
Воспаленные
глаза бессмысленно останавливаются то на одном, то на другом предмете и долго и пристально смотрят; руки и ноги дрожат; сердце то замрет, словно вниз покатится, то начнет колотить
с такою силой, что рука невольно хватается за грудь.
Хорошо еще, как живого в дом привезут — ведь
с пьяных-то
глаз и в петлю угодить недолго!
Арина Петровна всегда уступала в этих спорах. Не раз ее подмывало крикнуть: вон
с моих
глаз, подлец! но подумает-подумает, да и смолчит. Только разве про себя поропщет...
Он ненавидел Иудушку и в то же время боялся его. Он знал, что
глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека. Поэтому он решительно отказался от свиданий
с ним. Иногда кровопивец приезжал в Дубровино, чтобы поцеловать ручку у доброго друга маменьки (он выгнал ее из дому, но почтительности не прекращал) — тогда Павел Владимирыч запирал антресоли на ключ и сидел взаперти все время, покуда Иудушка калякал
с маменькой.
Посреди разговора, никто и не слыхал, как подкрался Иудушка, яко тать в нощи. Он весь в слезах, голова поникла, лицо бледно, руки сложены на груди, губы шепчут. Некоторое время он ищет
глазами образа, наконец находит и
с минуту возносит свой дух.
И так как злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный страх, то новые «соседи» (Иудушка очень приветливо называет их «соседушками») боязливо кланялись в пояс, проходя мимо кровопивца, который весь в черном стоял у гроба
с сложенными ладонями и воздетыми вверх
глазами.
Но Арина Петровна только безмолвно кивнула головой в ответ и не двинулась. Казалось, она
с любопытством к чему-то прислушивалась. Как будто какой-то свет пролился у ней перед
глазами, и вся эта комедия, к повторению которой она
с малолетства привыкла, в которой сама всегда участвовала, вдруг показалась ей совсем новою, невиданною.
— А не то пожили бы, маменька, в Дубровине… посмотрите-ка, как здесь хорошо! — сказал он, глядя матери в
глаза с ласковостью провинившегося пса.
Чтоб как-нибудь скрыть в собственных
глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты и мезонин, в котором жили сироты («кстати, и дров меньше выходить будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего две комнаты, из которых в одной помещался большой киот
с образами, а другая представляла в одно и то же время спальную, кабинет и столовую.
Все смолкают; стаканы
с чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и сын
с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в
глаза. Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии будет сдерживаться.
Вставши утром, она по привычке садилась к письменному столу, по привычке же начинала раскладывать карты, но никогда почти не доканчивала и словно застывала на месте
с вперенными в окно
глазами.
Иудушка тоже не понимал. Он не понимал, что открывавшаяся перед его
глазами могила уносила последнюю связь его
с живым миром, последнее живое существо,
с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его.
Служил панихиды, заказывал сорокоусты, толковал
с попом, шаркал ногами, переходя из комнаты в комнату, заглядывал в столовую, где лежала покойница, крестился, воздевал
глаза к небу, вставал по ночам, неслышно подходил к двери, вслушивался в монотонное чтение псаломщика и проч.
Я,
с своей стороны, все сделал; счеты по опеке привел в порядок, ничего не скрыл, не утаил — все у всех на
глазах делал.
Перед ним явилась рослая и статная женщина
с красивым румяным лицом,
с высокою, хорошо развитою грудью,
с серыми
глазами навыкате и
с отличнейшей пепельной косой, которая тяжело опускалась на затылок, — женщина, которая, по-видимому, проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая «Прекрасная Елена», по которой суждено вздыхать господам офицерам.
— Вот-на! не успела повернуться — уж и скучно показалось! А ты поживи
с нами — тогда и увидим: может, и весело покажется! — ответил Порфирий Владимирыч, которого
глаза вдруг подернулись масленым отблеском.
Порфирий Владимирыч взглянул на нее, но не докончил, а только крякнул. Может быть, он и
с намерением остановился, хотел раззадорить ее женское любопытство; во всяком случае, прежняя, едва заметная улыбка вновь скользнула на ее лице. Она облокотилась на стол и довольно пристально взглянула на Евпраксеюшку, которая, вся раскрасневшись, перетирала стаканы и тоже исподлобья взглядывала на нее своими большими мутными
глазами.
Особливо тот, усатый,
с охрипшим от перепоя голосом,
с воспаленными
глазами,
с вечным запахом конюшни… ах, что он говорил!
Погано скошенные на ее бюст
глаза Иудушки сразу напомнили ей, что позади у нее уже образовался своего рода скарб,
с которым не так-то легко рассчитаться.
Как будто
с нее сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто все эти подлые дыхания, зараженные запахами вина и конюшни, разом охватили ее; как будто она на всем своем теле почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности
глаз, которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно требуют от него ответа: что такое «la chose»?
Сделавши свое открытие, Арина Петровна почувствовала себя как рыба в воде. Целый вечер проговорила она
с Евпраксеюшкой и наговориться не могла. Даже щеки у ней разгорелись и
глаза как-то по-юношески заблестели.
Развязки нехитрых романов девичьей обыкновенно бывали очень строгие и даже бесчеловечные (виновную выдавали замуж в дальнюю деревню, непременно за мужика-вдовца,
с большим семейством; виновного — разжаловывали в скотники или отдавали в солдаты); но воспоминания об этих развязках как-то стерлись (память культурных людей относительно прошлого их поведения вообще снисходительна), а самый процесс сослеживания «амурной интриги» так и мелькал до сих пор перед
глазами, словно живой.
Так, например, у папеньки Петра Иваныча, дряхлого семидесятилетнего старика, тоже «сударка» была и тоже оказалась вдруг
с прибылью, и нужно было, по высшим соображениям, эту прибыль от старика утаить. А она, Арина Петровна, как на грех, была в ту пору в ссоре
с братцем Петром Петровичем, который тоже, ради каких-то политических соображений, беременность эту сослеживал и хотел старику
глаза насчет «сударки» открыть.
— Кабы не сама своими
глазами видела — не поверила бы! Даже удивительно, куда этакая прорва идет! Масла, круп, огурцов — всего! У других господ кашу-то людям
с гусиным жиром дают — таковские! — а у нас — все
с маслом, да все
с чухонскиим!
Говоря это, Иудушка старался смотреть батюшке в
глаза, батюшка тоже,
с своей стороны, старался смотреть в
глаза Иудушке. Но, к счастью, между ними стояла свечка, так что они могли вволю смотреть друг на друга и видеть только пламя свечи.
Опять фантазия его разыгрывается, опять он начинает забываться, словно сон его заводит. Сколько лишних ложек щец пойдет? сколько кашки? и что поп
с попадьей говорят по случаю прихода Евпраксеюшки? как они промежду себя ругают ее… Все это, и кушанья и речи, так и мечется у него, словно живое, перед
глазами.
Он вдруг как-то понял, что, несмотря на то, что
с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не делал и мог бы остаться без обеда, не иметь ни чистого белья, ни исправного платья, если б не было чьего-то
глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался.
Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья.
Глаза блестели, губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками,
с которыми он вступал в воображаемую борьбу.
Гарцуя в нерешимости между конторщиком Игнатом и кучером Архипушкой и в то же время кося
глазами на краснорожего плотника Илюшу, который
с целой артелью подрядился вывесить господский погреб, она ничего не замечала, что делается в барском доме.
Фока исчез; Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами, а костяшки так и прыгают под его проворными руками… Мало-помалу начинается целая оргия цифр. Весь мир застилается в
глазах Иудушки словно дымкой;
с лихорадочною торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к счетам. Цифры растут, растут…
В Головлево явилась на этот раз уж не та красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка,
с румяным лицом, серыми
глазами навыкате,
с высокой грудью и тяжелой пепельной косой на голове, которая приезжала сюда вскоре после смерти Арины Петровны, а какое-то слабое, тщедушное существо
с впалой грудью, вдавленными щеками,
с нездоровым румянцем,
с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное.
Вызванное головлевской поездкой (после смерти бабушки Арины Петровны) сознание, что она «барышня», что у нее есть свое гнездо и свои могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью и гвалтом гостиниц и постоялых дворов, что есть, наконец, убежище, в котором ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не ворвется тот «усатый»,
с охрипшим от перепоя голосом и воспаленными
глазами (ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии делал!), — это сознание улетучилось почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
Наружные ставни окон затворялись, прислуга удалялась спать, и племянница
с дядей оставались
глаз на
глаз.