Неточные совпадения
Детей
было четверо: три
сына и дочь.
Часто, во время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили, причем в особенности доставалось «ведьме», то
есть Арине Петровне.
Тогда Арина Петровна решилась на крайнюю меру: она «выбросила
сыну кусок», который, впрочем, в то же время должен
был изображать собою и «родительское благословение».
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще
была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей,
сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
Перечитывала Арина Петровна эти письма
сыновей и все старалась угадать, который из них ей злодеем
будет. Прочтет письмо Порфирия Владимирыча, и кажется, что вот он-то и
есть самый злодей.
Жизнь до такой степени истрепала его, что не оставила на нем никакого признака дворянского
сына, ни малейшего следа того, что и он
был когда-то в университете и что и к нему тоже
было обращено воспитательное слово науки.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты
сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение
будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна и следила, как они, ни слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз и крестился: то на церковь, белевшуюся вдали, то на часовню, то на деревянный столб, к которому
была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов, на кончике которых так и переливались лучи солнца.
«Вчера утром постигло нас новое, ниспосланное от Господа испытание:
сын мой, а твой брат, Степан, скончался. Еще с вечера накануне
был здоров совершенно и даже поужинал, а наутро найден в постеле мертвым — такова сей жизни скоротечность! И что всего для материнского сердца прискорбнее: так, без напутствия, и оставил сей суетный мир, дабы устремиться в область неизвестного.
Впрочем, несмотря на сие, все почести отшедшему в вечность
были отданы сполна, яко
сыну. Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль
сына, но роптать не смею и вам, дети мои, не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его душа в горних увеселяется!»
— Как бы то ни
было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не Бог знает, какой грех… Думала тоже, что
сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.
— Уж коли ты хочешь все знать, так я могу и ответ дать. Жила я тут, покуда
сын Павел
был жив; умер он — я и уезжаю. А что касается до сундуков, так Улитка давно за мной по твоему приказанью следит. А по мне, лучше прямо сказать матери, что она в подозрении состоит, нежели, как змея, из-за чужой спины на нее шипеть.
Не сделай она «в то время» ошибки, не отдели
сыновей, не доверься Иудушке, она
была бы и теперь брюзгливой и требовательной старухой, которая заставляла бы всех смотреть из ее рук.
— Вот тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый ты
сын! дурной! Видно, не молишься Богу за папу, что он даже память у него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа
будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы
будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем
сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
Иудушка знал, что
есть человек, значащийся по документам его
сыном, которому он обязан в известные сроки посылать условленное, то
есть им же самим определенное жалованье, и от которого, взамен того, он имеет право требовать почтения и повиновения.
Арина Петровна сидит в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она все ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась. Закрылась
было совсем эта повесть, да вот и опять, нет-нет, возьмет да и раскроется на той же странице. Тем не менее она понимает, что подобная встреча между отцом и
сыном не обещает ничего хорошего, и потому считает долгом вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.
Немного погодя Порфирий Владимирыч вышел, одетый весь в черном, в чистом белье, словно приготовленный к чему-то торжественному. Лицо у него
было светлое, умиленное, дышащее смирением и радостью, как будто он сейчас только «сподобился». Он подошел к
сыну, перекрестил и поцеловал его.
Наконец оба, и отец и
сын, появились в столовую. Петенька
был красен и тяжело дышал; глаза у него смотрели широко, волосы на голове растрепались, лоб
был усеян мелкими каплями пота. Напротив, Иудушка вошел бледный и злой; хотел казаться равнодушным, но, несмотря на все усилия, нижняя губа его дрожала. Насилу мог он выговорить обычное утреннее приветствие милому другу маменьке.
Все смолкают; стаканы с чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и
сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в глаза. Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии
будет сдерживаться.
— Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной ты
сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове
есть! своим умом проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
Очевидно, она прислушивалась к шороху, который произвел приезд
сына, а может
быть, до нее долетали и самые приказания, отдаваемые Иудушкой.
Имущество это состояло из капитала в пятнадцать тысяч рублей и из скудной движимости, в числе которой
был и знаменитый тарантас, едва не послуживший яблоком раздора между матерью и
сыном.
— Ну, сударка, теперь только распоясывайся! Любо
было кататься, — попробуй-ка саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех
сынов да дочку вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила — я знаю! Вот они где у нас, мужчинки-то, сидят! — прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
Когда Иудушка вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее отдернул руку, словно боялся, что кровопивец укусит ее. Хотел
было он поздравить своего духовного
сына с новорожденным Владимиром, но подумал, как-то еще отнесется к этому обстоятельству сам Иудушка, и остерегся.
К этому главному поводу присоединился и еще один, который
был в особенности тем дорог, что мог послужить отличнейшею прицепкою для вступления в борьбу. А именно: воспоминание о родах и об исчезновении
сына Володьки.
Был у него
сын Володька да
сын Петька,
была маменька Арина Петровна… давно, ах, давно это
было!
Неточные совпадения
Добчинский.То
есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже
был совсем, то
есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Следовало взять
сына портного, он же и пьянюшка
был, да родители богатый подарок дали, так он и присыкнулся к
сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже подослала к супруге полотна три штуки; так он ко мне.
К дьячку с семинаристами // Пристали: «
Пой „Веселую“!» // Запели молодцы. // (Ту песню — не народную — // Впервые
спел сын Трифона, // Григорий, вахлакам, // И с «Положенья» царского, // С народа крепи снявшего, // Она по пьяным праздникам // Как плясовая пелася // Попами и дворовыми, — // Вахлак ее не
пел, // А, слушая, притопывал, // Присвистывал; «Веселою» // Не в шутку называл.)
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я
сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Как только
пить надумали, // Влас сыну-малолеточку // Вскричал: «Беги за Трифоном!» // С дьячком приходским Трифоном, // Гулякой, кумом старосты, // Пришли его
сыны, // Семинаристы: Саввушка // И Гриша, парни добрые, // Крестьянам письма к сродникам // Писали; «Положение», // Как вышло, толковали им, // Косили, жали, сеяли // И
пили водку в праздники // С крестьянством наравне.