Неточные совпадения
Держит она
себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали
себя: что-то об этом маменька
скажет?
— Покуда — живи! —
сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду
себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
Словом
сказать, хотелось и еще раз приобщиться к той жизни, которая так упорно отметала его от
себя, броситься к матери в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца.
— Постой! помолчи минутку! дай матери слово
сказать! Помнишь ли, что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою — и благо ти будет… стало быть, ты «блага»-то
себе не хочешь?
— Так вот я затем вас и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы
скажете, так и будет! Его осэдите — он будет виноват, меня осэдите — я виновата буду. Только уж я
себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право
сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть
себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда…
Скажу хоть бы про
себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для
себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— А вы всё унываете! Нехорошо это, друг мой! ах, как нехорошо! А вы бы спросили
себя: что, мол, Бог на это
скажет? —
Скажет: вот я в премудрости своей все к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!
— Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от
себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то
сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Нет, маменька, вот я об
себе скажу. Ежели Господу Богу угодно призвать меня к
себе — хоть сейчас готов!
Через три дня у Арины Петровны все было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели и схоронили Павла Владимирыча. На похоронах все произошло точно так, как представляла
себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино. Именно так крикнул Иудушка: «Прощай, брат!» — когда опускали гроб в могилу, именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо
сказал...
Это до такой степени въелось в нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до того перепутываясь между
собой, что становится затруднительным
сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.
Представьте
себе столоначальника, которому директор, под веселую руку,
сказал бы: «Любезный друг! для моих соображений необходимо знать, сколько Россия может ежегодно производить картофеля — так потрудитесь сделать подробное вычисление!» Встал ли бы в тупик столоначальник перед подобным вопросом?
— Как бы то ни было… Для девушки это даже, можно
сказать, первое в жизни сокровище… Кто потом эдакую-то за
себя возьмет?
«Пойду сейчас и покончу разом! — говорил он
себе, — или нет! Нет, зачем же сегодня… Может быть, что-нибудь… да, впрочем, что же такое может быть? Нет, лучше завтра… Все-таки, хоть нынче день… Да, лучше завтра.
Скажу — и уеду».
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по
себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь
сказать хочешь?
Справедливость требует
сказать, что ветхость Арины Петровны даже тревожила его. Он еще не приготовился к утрате, ничего не обдумал, не успел сделать надлежащие выкладки: сколько было у маменьки капитала при отъезде из Дубровина, сколько капитал этот мог приносить в год доходу, сколько она могла из этого дохода тратить и сколько присовокупить. Словом
сказать, не проделал еще целой массы пустяков, без которых он всегда чувствовал
себя застигнутым врасплох.
— И кто бы, сударыня, подумал, что под сим скромным крестом, при бедной нашей церкви, нашла
себе успокоение богатейшая некогда помещица здешнего уезда! —
сказал священник по окончании литии.
Да
скажу теперича хоть про
себя — мало ли что не по мне!
— Вы совсем не так представляете
себе, как оно на сцене происходит! —
сказала она довольно сухо.
Так повествовала Арина Петровна, и, надо
сказать правду, редкий рассказчик находил
себе таких внимательных слушателей. Евпраксеюшка старалась не проронить слова, как будто бы перед ней проходили воочию перипетии какой-то удивительной волшебной сказки; что же касается до Улитушки, то она, как соучастница большей части рассказываемого, только углами губ причмокивала.
Панихиды, сорокоусты, поминальные обеды и проч. — все это он, по обычаю, отбыл как следует и всем этим, так
сказать, оправдал
себя и перед людьми, и перед провидением.
Нельзя
сказать, чтоб он сознательно на что-нибудь решился, но как-то сама
собой вдруг вспомнилась старая, излюбленная формула: «Ничего я не знаю! ничего я не позволяю и ничего не разрешаю!» — к которой он всегда прибегал в затруднительных обстоятельствах, и очень скоро положила конец внутренней сумятице, временно взволновавшей его.
— Хоть и грех, по молитве, бранить, но как человек не могу не попенять: сколько раз я просил не тревожить меня, когда я на молитве стою! —
сказал он приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив
себе, однако, покачать головой в знак христианской укоризны, — ну что еще такое у вас там?
Странное совпадение этого обстоятельства с недавнею аберрацией мысли, тоже напоминавшей о погибшем Володьке, умилило Иудушку. Он увидел в этом Божеское произволение и, на этот раз уже не отплевываясь,
сказал самому
себе...
«Вот батя намеднись про оттепель говорил, —
сказал он самому
себе, — ан Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще какого! Так-то и всегда с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и Бога самого перемудрить — а Бог возьмет да в одну минуту все наше высокоумие в ничто обратит!»
— Постой! дай я
скажу! И всегда так бывает, друг, что Бог забывающим его напоминает об
себе. И роптать мы на это не должны, а должны понимать, что это для нашей же пользы делается. Кабы мы Бога помнили, и он бы об нас не забывал. Всего бы нам подал: и ржицы, и овсеца, и картофельцу — на, кушай! И за скотинкой бы за твоей наблюл — вишь, лошадь-то у тебя! в чем только дух держится! и птице, ежели у тебя есть, и той бы настоящее направление дал!
На другой день Аннинька ожидала поучений, но таковых не последовало. По обычаю, Порфирий Владимирыч целое утро просидел запершись в кабинете, но когда вышел к обеду, то вместо одной рюмки водки (для
себя) налил две и молча, с глуповатой улыбкой указал рукой на одну из них Анниньке. Это было, так
сказать, молчаливое приглашение, которому Аннинька и последовала.