Неточные совпадения
Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть
с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине
с самим собой.
Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в душе матери, и вел
себя с таким расчетом, что
самая придирчивая подозрительность — и та должна была признать
себя безоружною перед его кротостью.
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь
с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду
себя для тебя присоветуют — так я
с тобой и поступлю.
Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
Только что начал он руки на молитву заводить — смотрит, ан в
самом кумполе свет, и голубь на него смотрит!» Вот
с этих пор я
себе и положила: какова пора ни мера, а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
— Ну, не маленькие, и
сами об
себе помыслите! А я… удалюсь я
с Аннушкиными сиротками к чудотворцу и заживу у него под крылышком! Может быть, и из них у которой-нибудь явится желание Богу послужить, так тут и Хотьков рукой подать! Куплю
себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
Уединившись
с самим собой, Павел Владимирыч возненавидел общество живых людей и создал для
себя особенную, фантастическую действительность.
Но покуда слезы лились, бессознательная мысль продолжала свое дело и, незаметно для Арины Петровны, отвлекала ее от источника, породившего печальное настроение, так что через несколько минут старуха и
сама с удивлением спрашивала
себя, что такое случилось
с нею.
Все, в чем она отказывала
себе в течение жизни — хороший кусок, покой, беседа
с живыми людьми, — все это сделалось предметом
самых упорных помышлений.
Ночью она ворочалась
с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат
себе да постукивают в доску не уставаючи — спи
себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни
с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания
само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу
с кем отвести!
Это до такой степени въелось в нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется
самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом
с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до того перепутываясь между
собой, что становится затруднительным сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.
Они удовлетворяли его страсти к пустословию, ибо ежели он находил возможным пустословить один на один
с самим собою, по поводу разнообразных счетов и отчетов, то пустословить
с добрым другом маменькой было для него еще поваднее.
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба!
Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца
с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее
с молодым побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь
себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
— Не то чтобы очень, всего
с небольшим сутки лежали. Так, словно
сами собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничту! Ничего почесть и не говорили, только про вас
с сестрицей раза
с два помянули.
Сколько раз, бывало, сидя в Погорелке на мезонине, она видела
себя в мечтах серьезною девушкой, трудящейся, алчущей образовать
себя,
с твердостью переносящей нужду и лишения, ради идеи блага (правда, что слово «благо» едва ли имело какое-нибудь определенное значение); но едва она вышла на широкую дорогу самодеятельности, как
сама собою сложилась такая практика, которая сразу разбила в прах всю мечту.
— Вот если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался — ну, тогда точно! можно бы и
самого себя за это осудить! А то чай пить, завтракать, обедать… Христос
с тобой! да и ты, как ни прытка, а без пищи не проживешь!
— Вздор, сударыня, вздор! Там, провинилась ли, нет ли Улитка перед барином — это
само собой! а тут этакой случай — а он нб-поди! Что нам, целоваться, что ли,
с ней? Нет, неминучее дело, что мне
самой придется в это дело вступиться!
В этих внутренних собеседованиях
с самим собою, как ни запутано было их содержание, замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но представлялся вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и тут сослужит ему обычную службу и представит новую лазейку, благодаря которой он, как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
Странное совпадение этого обстоятельства
с недавнею аберрацией мысли, тоже напоминавшей о погибшем Володьке, умилило Иудушку. Он увидел в этом Божеское произволение и, на этот раз уже не отплевываясь, сказал
самому себе...
— Вера —
сама по
себе, а ум
сам по
себе. Вера на цель указывает, а ум — пути изыскивает. Туда толкнется, там постучится… блуждает, а между тем и полезное что-нибудь отыщет. Вот лекарства разные, травы целебные, пластыри, декокты — все это ум изобретает и открывает. Но надобно, чтоб все было согласно
с верою — на пользу, а не на вред.
«Вот батя намеднись про оттепель говорил, — сказал он
самому себе, — ан Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще какого! Так-то и всегда
с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и Бога
самого перемудрить — а Бог возьмет да в одну минуту все наше высокоумие в ничто обратит!»
С ужасом представлял он
себе, что может наступить минута, когда ему
самому придется распоряжаться, приказывать, надсматривать.
Зато в кабинете, один на один
с самим собою, он чувствовал
себя полным хозяином, имеющим возможность праздномыслить, сколько душе угодно.
Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он
с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал
самого себя, разговаривал
с воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом.
Вообще Любинька, по-видимому, окончательно сожгла свои корабли, и об ней ходили
самые неприятные для сестрина самолюбия слухи. Говорили, что каждый вечер у ней собирается кутежная ватага, которая ужинает
с полуночи до утра. Что Любинька председает в этой компании и, представляя из
себя «цыганку», полураздетая (при этом Люлькин, обращаясь к пьяным друзьям, восклицал: посмотрите! вот это так грудь!),
с распущенными волосами и
с гитарой в руках, поет...
Затем она невольно спросила
себя: что такое, в
самом деле, это сокровище? действительно ли оно сокровище и стоит ли беречь его? — и увы! не нашла на этот вопрос удовлетворительного ответа.
С одной стороны, как будто совестно остаться без сокровища, а
с другой… ах, черт побери! да неужели же весь смысл, вся заслуга жизни в том только и должны выразиться, чтобы каждую минуту вести борьбу за сокровище?
И вот вожделенный момент подвернулся
сам собою. Долгое время,
с самого приезда Анниньки, Порфирий Владимирыч, запершись в кабинет, прислушивался к смутному шуму, доносившемуся до него
с другого конца дома; долгое время он отгадывал и недоумевал… И наконец учуял.
Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, о бок
с его существованием, происходит процесс умертвия. Он жил
себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да Богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он
сам и есть виновник этих увечий.
Дело было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу. Как ни опустился в последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще
с детства отношение к святости этих дней подействовало и на него. Мысли
сами собой настраивались на серьезный лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно
с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.
Теперь же, когда жизнь выяснилась вся, до последней подробности, когда прошлое проклялось
само собою, а в будущем не предвиделось ни раскаяния, ни прощения, когда иссяк источник умиления, а вместе
с ним иссякли и слезы, — впечатление, произведенное только что выслушанным сказанием о скорбном пути, было поистине подавляющим.
— Так ты говоришь, что Любинька
сама от
себя умерла? — вдруг спросил он, видимо,
с целью подбодрить
себя.
Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня
сам государственный совет боится. Да что в
самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я
сам себя знаю,
сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но
с почтением поддерживается чиновниками.)
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в
самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» —
с большим,
с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит
себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре
с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Питался больше рыбою; // Сидит на речке
с удочкой // Да
сам себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю
сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!