Неточные совпадения
— Да, брат, тяпнул-таки я
на своем веку горя, — рассказывает он, — пора и
на боковую! Не объем же ведь я ее, а куска-то хлеба,
чай, как не найтись! Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?
«А что, если б всех этих мух к нему в хайлу препроводить — то-то бы,
чай, небо с овчинку показалось!» — вдруг осеняет Головлева счастливая мысль, и он уже начинает подкрадываться к купцу рукой, чтобы привести свой план в исполнение, но
на половине пути что-то припоминает и останавливается.
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки,
чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то вот и все
на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
В результате ничего другого не оставалось как жить
на «маменькином положении», поправляя его некоторыми произвольными поборами с сельских начальников, которых Степан Владимирыч поголовно обложил данью в свою пользу в виде табаку,
чаю и сахару.
«А может, и денег отвалит! — прибавлял он мысленно. — Порфишка-кровопивец — тот не даст, а Павел… Скажу ему: дай, брат, служивому
на вино… даст! как,
чай, не дать!»
— А вы,
чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! — продолжала Арина Петровна, — нет, друзья мои! даром-то и прыщ
на носу не вскочит: я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала! Вот теперь и судите: каково мне видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!
— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь ты все готов матери
на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас,
чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и
на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Ну нет, это дудки! И
на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь
на него одного припасать?
Чай, у меня и другие дети есть!
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть,
чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет,
на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит,
чай,
на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
На другой день вечером, когда ей доложили, что Степан Владимирыч проснулся, она велела позвать его в дом к
чаю и даже отыскала ласковые тоны для объяснения с ним.
—
Чай,
на порядках досталось вам!
Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит
на мысль: что, ежели и в самом деле… прокляну? Так-таки возьму да и прокляну… прроклиннаю!! Потом
на смену этой мысли поступает другой, более насущный вопрос: что-то Иудушка? какие-то проделки он там, наверху, проделывает? так,
чай, и извивается! Наконец ее осеняет счастливая мысль.
— Кутью-то! кутью-то не позабудьте взять! да в столовой
на чистенькую скатертцу поставьте…
чай, и в доме братца помянуть придется!
Вот чай-то уж кончили, вели-ка подавать ужинать, да и
на покой!
Прошла минута, другая, хлопнула дверь, ведущая из сеней в девичью, и в конце коридора показалась Евпраксея, держа в руках поднос,
на котором лежал теплый сдобный крендель к
чаю.
А с помощью приотворенной двери и
на свидетелей можно сослаться, потому что маменька с Евпраксеюшкой, наверное, не замедлят явиться к
чаю в столовую.
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем
чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем
на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
Арина Петровна сидит уже за столом, и Евпраксеюшка делает все приготовления к
чаю. Старуха задумчива, молчалива и даже как будто стыдится Петеньки. Иудушка, по обычаю, подходит к ее ручке, и, по обычаю же, она машинально крестит его. Потом, по обычаю, идут вопросы, все ли здоровы, хорошо ли почивали,
на что следуют обычные односложные ответы.
Но никто даже не ответил
на ласковые Иудушкины слова; Евпраксеюшка шумно пила с блюдечка
чай, дуя и отфыркиваясь; Арина Петровна смотрела в чашку и молчала; Петенька, раскачиваясь
на стуле, продолжал посматривать
на отца с таким иронически вызывающим видом, точно вот ему больших усилий стоит, чтоб не прыснуть со смеха.
Все смолкают; стаканы с
чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается
на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в глаза. Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии будет сдерживаться.
Порфирий Владимирыч приблизился (почему-то
на цыпочках) и подержал косу в руке. Евпраксеюшка тоже потянулась вперед, не выпуская из рук блюдечка с
чаем, и сквозь стиснутый в зубах сахар процедила...
— Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты,
чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И
на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату, напилась
чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть
на всех глядит — и опять много и долго плакала.
А лето настанет — по грибы в лес поедем!
на траве
чай станем пить!
— Ну-ну! раскипятилась? пойдем-ка, стрекоза, за добра ума,
чай пить! Самовар-то уж,
чай, давно хр-хр… да зз-зз…
на столе делает.
Бабенькины апартаменты были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель, а
на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала
на дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки
чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался
чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался у двери, а по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были бежать куда глаза глядят.
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы
на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да я не согласился. Может быть, барышни, говорю, приедут, так чайку испить захочется, покуда своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил: ты, говорит, старый плут, сам выпьешь! смотри, говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
На третий день он вышел к утреннему
чаю не в халате, как обыкновенно, а одетый по-праздничному в сюртук, как он всегда делал, когда намеревался приступить к чему-нибудь решительному.
Он молча выпил свои три стакана
чаю и в промежутках между глотками шевелил губами, складывал руки и смотрел
на образ, как будто все еще, несмотря
на вчерашний молитвенный труд, ожидал от него скорой помощи и предстательства.
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты?
чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти
на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
— Не знаю, почему они беспутные… Известно, господа требуют… Который господин нашу сестру
на любовь с собой склонил… ну, и живет она, значит… с им! И мы с вами не молебны,
чай, служим, а тем же, чем и мазулинский барин, занимаемся.
Вечером, после
чаю, который, в первый раз в жизни, прошел совершенно безмолвно, он встал, по обыкновению,
на молитву; но напрасно губы его шептали обычное последование
на сон грядущий: возбужденная мысль даже внешним образом отказывалась следить за молитвой.
На другой день последовал другой разговор. Евпраксеюшка, как нарочно, выбирала время утреннего
чая для уязвления Порфирия Владимирыча. Словно она чутьем чуяла, что все его бездельничества распределены с такою точностью, что нарушенное утро причиняло беспокойство и боль уже
на целый день.
Эта материя была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все-таки считал любовное времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и
на этот раз смалодушничал, тем больше что ему хотелось
чаю, который уж несколько минут прел
на конфорке, а Евпраксеюшка и не думала наливать его.
Евпраксеюшка не выдержала и залилась слезами. А
чай между тем прел да прел
на конфорке, так что Порфирий Владимирыч не
на шутку встревожился. Поэтому он перемог себя, тихонько подсел к Евпраксеюшке и потрепал ее по спине.
И опять целый день провел он в полном одиночестве, потому что Евпраксеюшка
на этот раз уже ни к обеду, ни к вечернему
чаю не явилась, а ушла
на целый день
на село к попу в гости и возвратилась только поздно вечером.
На третий день, утром, Евпраксеюшка хотя и явилась к
чаю, но заговорила еще грознее и шибче.
Вставая утром, он не находил
на обычном месте своего платья и должен был вести продолжительные переговоры, чтобы получить чистое белье,
чай и обед ему подавали то спозаранку, то слишком поздно, причем прислуживал полупьяный лакей Прохор, который являлся к столу в запятнанном сюртуке и от которого вечно воняло какою-то противной смесью рыбы и водки.
— И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи. По хозяйству поможешь — я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал
на Евпраксеюшку, разливавшую
чай, — все по людским рыскает, так иной раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну а покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему
чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного стола, разменивались замечаниями о проходящем дне, но так как содержание этого дня было скудное, то и разговор оказывался скудный же. Напившись
чаю и выполнив обряд родственного целования
на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.
Вечером, в тот же день, во время
чая, который
на сей раз длился продолжительнее обыкновенного, Порфирий Владимирыч некоторое время с той же загадочной улыбкой посматривал
на Анниньку, но наконец предложил...