Неточные совпадения
— Сказывай,
какое еще
дело за тобой есть? — решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, — говори! не виляй хвостом… сумб переметная!
Муж у нее — человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно говорит об себе, что она — ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в Петербурге, частью — пошли в отца и, в качестве «постылых», не допускаются ни до
каких семейных
дел.
— Ну, тогда я уж совсем мат; только одна роскошь у меня и осталась от прежнего великолепия — это табак! Я, брат,
как при деньгах был, в
день по четвертке Жукова выкуривал!
— Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти
дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь!
Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат был!
Не в том, впрочем,
дело, а
как бы закуски теперь добыть.
— То-то. Мы
как походом шли — с чаями-то да с кофеями нам некогда было возиться. А водка — святое
дело: отвинтил манерку, налил, выпил — и шабаш. Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я
дней десять не мывшись был!
— И куда она экую прорву деньжищ
девает! — удивлялся он, досчитываясь до цифры с лишком в восемьдесят тысяч на ассигнации, — братьям, я знаю, не ахти сколько посылает, сама живет скаредно, отца солеными полотками кормит… В ломбард! больше некуда,
как в ломбард кладет.
Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах!
дела!
дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком — ничего бы этого не было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах,
дела,
дела!» Но Арине Петровне,
как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было чем бы то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
Порфирий Владимирыч почувствовал, что праздник на его улице наступил, и разошелся соловьем. Но,
как истинный кровопивец, он не приступил к
делу прямо, а начал с околичностей.
— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал,
как время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до
дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об
деле говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай,
какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь?
У него не было другого
дела как смотреть в окно и следить за грузными массами облаков.
Хорошо бы опохмелиться в такую минуту; хорошо бы настолько поднять температуру организма, чтобы хотя на короткое время ощутить присутствие жизни, но
днем ни за
какие деньги нельзя достать водки.
И добро бы худо ему было, есть-пить бы не давали, работой бы изнуряли — а то слонялся целый
день взад и вперед по комнате,
как оглашенный, ел да пил, ел да пил!
С этих пор он безусловно замолчал. По целым
дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля губами и не чувствуя усталости. Временами останавливался,
как бы желая что-то выразить, но не находил слова. По-видимому, он не утратил способности мыслить; но впечатления так слабо задерживались в его мозгу, что он тотчас же забывал их. Поэтому неудача в отыскании нужного слова не вызывала в нем даже нетерпения. Арина Петровна с своей стороны думала, что он непременно подожжет усадьбу.
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это
дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно.
Как тут поступить? Ведь мы
какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
Не далее
как через полгода после Иудушкиной побывки положение
дел было следующее...
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни
дня ни часа — вот это
какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
Она видела,
как Иудушка, покрякивая, встал с дивана,
как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что так почтеннее); она понимала, что внезапное появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать больного и, может быть, даже ускорить развязку; но после волнений этого
дня на нее напала такая усталость, что она чувствовала себя точно во сне.
— Мы, бабушка, целый
день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает,
как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
Через три
дня у Арины Петровны все было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели и схоронили Павла Владимирыча. На похоронах все произошло точно так,
как представляла себе Арина Петровна в то утро,
как Иудушке приехать в Дубровино. Именно так крикнул Иудушка: «Прощай, брат!» — когда опускали гроб в могилу, именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо сказал...
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе,
как у Христа за пазушкой!»
Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
Но, вглядевшись в
дело пристальнее, он легко пришел к убеждению, что мир делового бездельничества настолько подвижен, что нет ни малейшего труда перенести его куда угодно, в
какую угодно сферу.
Среди этой тусклой обстановки
дни проходили за
днями, один
как другой, без всяких перемен, без всякой надежды на вторжение свежей струи.
— А я все об том думаю,
как они себя соблюдут в вертепе-то этом? — продолжает между тем Арина Петровна, — ведь это такое
дело, что тут только раз оступись — потом уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом да свищи!
— А ты знаешь ли,
какой сегодня
день? — обращается она к Порфирию Владимирычу.
— Ах, грех
какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева
дня лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
И всякий, отдохнувши, свое
дело по порядку,
как следует, расскажет.
Есть у него
дело, которое может разрешиться только здесь, в Головлеве, но такое это
дело, что и невесть
как за него взяться.
— Не знаю, право. Попробуй — может, и смягчишь.
Как же ты это, однако ж, такую себе волю дал: легко ли
дело, казенные деньги проиграл? научил тебя, что ли, кто-нибудь?
Всегда, с тех пор
как он начал себя помнить,
дело было поставлено так, что лучше казалось совсем отказаться от какого-нибудь предположения, нежели поставить его в зависимость от решения отца.
— А это… это уж другой вопрос. Что надобно как-нибудь выйти из этого положения — это так, это ты правду сказал. А
как выйти — это уж не мое
дело!
Светильни догорали на
дне лампадок, и слышно было,
как они трещали от прикосновения с водою.
Арину Петровну,
как говорится, в один
день «сварило».
— Понятное
дело, не переделаем. Только я вот об чем думаю:
как это вам, дядя, жить не страшно?
— А страшно, так встану на колени, помолюсь — и все
как рукой снимет! Да и чего бояться?
днем — светло, а ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят! С улицы,
как стемнеет, словно бал кажет! А
какой у меня бал! Заступники да угодники Божии — вот и весь мой бал!
— Вот-вот-вот! ты уж и раскипятилась! А ты
дело говори.
Как, по-твоему, чьи коровы были?
Ясно, что тут
дело шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к
какому бы то ни было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве.
— Неделя, мой друг, большое
дело; и много
дела можно в неделю сделать, и мало
дела —
как взяться.
— Смотря по тому,
как возьмешься, мой друг. Ежели возьмешься
как следует — все у тебя пойдет и ладно и плавно; а возьмешься не так,
как следует — ну, и застрянет
дело, в долгий ящик оттянется.
Остальные
дни Аннинька провела в величайшей ажитации. Ей хотелось уехать из Головлева немедленно, сейчас же, но дядя на все ее порывания отвечал шуточками, которые, несмотря на добродушный тон, скрывали за собой такое дурацкое упорство,
какого никакая человеческая сила сломить не в состоянии.
— Так
как же? — говорил он, — в Воплино отсюда заедешь? с старушкой, бабенькой, проститься хочешь? простись! простись, мой друг! Это ты хорошее
дело затеяла, что про бабеньку вспомнила! Никогда не нужно родных забывать, а особливо таких родных, которые, можно сказать, душу за нас полагали!
— Постой! я не об том, хорошо или нехорошо, а об том, что хотя
дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные, а и Бог свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не бог же знает
какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
А
как дядя-то у тебя есть, так мы, с Божьей помощью, в один
день все твое
дело вокруг пальца повернули.
Бабенькины апартаменты были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель, а на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала на
дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался у двери, а по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах,
как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были бежать куда глаза глядят.
— Однако, оглашенные вы,
как я на вас посмотрю! — тужила Арина Петровна, выслушавши эти признания, — придется, видно, мне самой в это
дело взойти! На-тко, пятый месяц беременна, а у них даже бабушки-повитушки на примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
Начали по пальцам считать, сочли раз, другой, третий — выходило именно
как раз под постный
день.
— Чего «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это —
какое дело-то! «Тайна» тут — вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки… Нет, надо очень, да и
как еще очень об этом
деле поразмыслить! Ты
как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?
— Ну, так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом
деле потолкуем! И
как, и что — все подробно определим! А то ведь эти мужчинки — им бы только прихоть свою исполнить, а потом отдувайся наша сестра за них,
как знает!
— Ведь это, сударка,
как бы ты думала? — ведь это… божественное! — настаивала она, — потому что хоть и не тем порядком, а все-таки настоящим манером… Только ты у меня смотри! Ежели да под постный
день — Боже тебя сохрани! засмею тебя! и со свету сгоню!