Неточные совпадения
Это
было полнейшее олицетворение человека, лишенного
каких бы то
ни было поступков.
Горничные ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась,
как помешанная: назначено
было после обеда варенье варить, и вот пришло время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни
ни приказу,
ни отказу нет; садовник Матвей пришел
было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
—
Будут. Вот я так
ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь!
Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
— Порчу, стало
быть,
какую ни на
есть пущал! — догадывался Яков-земский.
— Ну, уж там
как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово»
есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси,
ни в чем тебе отказу не
будет.
Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком — ничего бы этого не
было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне,
как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей
было чем бы то
ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему.
Как ни несносно мне
будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода
была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это,
будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он
будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом
как?
Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна и следила,
как они,
ни слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз и крестился: то на церковь, белевшуюся вдали, то на часовню, то на деревянный столб, к которому
была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов, на кончике которых так и переливались лучи солнца.
Наступало то странное оцепенение, которое, нося на себе все признаки отсутствия сознательной жизни, вместе с тем несомненно указывало на присутствие какой-то особенной жизни, развивавшейся независимо от
каких бы то
ни было условий.
— Ты куда ж это от матери уходил? — начала она, — знаешь ли,
как ты мать-то обеспокоил? Хорошо еще, что папенька
ни об чем не узнал, — каково бы ему
было при его-то положении?
Сие да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо
как бы мы
ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные
как раз и высокоумие, и знатность нашу в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно.
Как тут поступить? Ведь мы
какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать
буду?
Ни я подать,
ни принять,
ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
—
Как бы то
ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не Бог знает,
какой грех… Думала тоже, что сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие
было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
Это
было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может
ни одним членом пошевельнуть и выслушивает,
как кровопивец ругается над телом его.
— Нечего об пустяках и говорить. Святая церковь
как поет?
Поет: в месте злачнем, в месте прохладнем, иде же несть
ни печали,
ни воздыхания… Об
каком же тут «среднем» месте еще разговаривать!
Как ни сосредоточенна
была Арина Петровна по природе, но близость человеческого дыхания производила и на нее успокоительное действие.
Она стояла,
как говорится, на тычке, без сада, без тени, без всяких признаков
какого бы то
ни было комфорта.
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе,
как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось
ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там
есть и душу с кем отвести!
—
Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может
быть, война или возмущение — чтоб
были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу —
ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
— И то
ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные; вот в Дубровине
как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
—
Как бы то
ни было… Для девушки это даже, можно сказать, первое в жизни сокровище… Кто потом эдакую-то за себя возьмет?
В таком тоне разговор длился с полчаса, так что нельзя
было понять, взаправду ли отвечает Петенька или только отделывается. Поэтому
как ни вынослив
был Иудушка относительно равнодушия своих детей, однако и он не выдержал и заметил...
— Нет уж. Все равно — не даст. Что бы я
ни делал, хоть бы лоб себе разбил кланявшись — все одно не даст. Вот кабы вы проклятием пригрозили… Так
как же мне быть-то, бабушка?
Все смолкают; стаканы с чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в глаза.
Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии
будет сдерживаться.
Одним утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла. Она не ощущала никакой особенной боли,
ни на что не жаловалась, а просто не могла встать. Ее даже не встревожило это обстоятельство,
как будто оно
было в порядке вещей. Вчера сидела еще у стола,
была в силах бродить — нынче лежит в постели, «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
Как ни нелепо
было Иудушкино предложение, но Аннинька все-таки на минуту смешалась. Но вслед за тем она сдвинула сердито брови и резко сказала...
Темперамент ее вовсе не отличался страстностью, а только легко раздражался; материал же, который дало ей воспитание и с которым она собралась войти в трудовую жизнь,
был до такой степени несостоятелен, что не мог послужить основанием
ни для
какой серьезной профессии.
Ясно, что тут дело шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к
какому бы то
ни было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве.
— А скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя
есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас
есть кому! А вот
как у других — нет никого!
Ни их пожалеть,
ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
— Вот если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался — ну, тогда точно! можно бы и самого себя за это осудить! А то чай
пить, завтракать, обедать… Христос с тобой! да и ты,
как ни прытка, а без пищи не проживешь!
— Да почйсть что одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть — ну, играем. Да и тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить. А я смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее
было. При ней он лишнее-то говорить побаивался; нет-нет да и остановит старуха. А нынче
ни на что не похоже,
какую волю над собой взял!
— Просто даже вот
ни на эстолько тягости не чувствовала! — говорила она, — сижу, бывало, и думаю: Господи! да неужто я тяжела! И
как настало время, прилегла я этак на минуточку на кровать, и уж сама не знаю
как — вдруг разрешилась! Самый это легкий для меня сын
был! Самый, самый легкий!
В
былое время Арина Петровна охотно пользовалась ее услугой, когда нужно
было секретное расследование по девичьей сделать или вообще сомнительное дело какое-нибудь округлить, но никогда не ценила ее заслуги и не допускала
ни до
какой солидной должности.
В этих внутренних собеседованиях с самим собою,
как ни запутано
было их содержание, замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но представлялся вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и тут сослужит ему обычную службу и представит новую лазейку, благодаря которой он,
как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
Как ни своеобразны
были отношения старой барыни к предстоящему материнству Евпраксеюшки, но все-таки в них просвечивало несомненное участие, а не одна паскудно-гадливая уклончивость, которая встречалась со стороны Иудушки.
— Положим, что капитал и небольшой, — праздномыслит Иудушка, — а все-таки хорошо, когда знаешь, что про черный день
есть. Занадобилось — и взял.
Ни у кого не попросил, никому не поклонился — сам взял, свое, кровное, дедушкой подаренное! Ах, маменька! маменька! и
как это вы, друг мой, так, очертя голову, действовали!
— Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и
есть.
Ни удовольствия,
ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок
был — все бы я забаву
какую ни на
есть видела. А то на-тко!
был ребенок — и того отняли!
— А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он
был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то
какая! вся в одной меже,
ни соседей,
ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит
как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
— И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику — никто и не услышит меня. А уж мне-то
как хорошо
будет: мирно, честно, тихо,
ни гвалту,
ни свары,
ни шума — точно на небеси!
— А вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна,
ни одной косточки во мне не больной нет, а тут,
как нарочно, холодище… Еду, да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне…
есть у вас?
Как бы то
ни было, но Любинька роскошничала, а Люлькин, чтобы не омрачать картины хмельного блаженства какими-нибудь отказами, по-видимому, уже приступил к позаимствованиям из земского ящика.
К концу зимы сестры не имели
ни покровителей «настоящих»,
ни «постоянного положения». Они еще держались кой-как около театра, но о «Периколах» и «Полковниках старых времен» не
было уж и речи. Любинька, впрочем, выглядела несколько бодрее, Аннинька же,
как более нервная, совсем опустилась и, казалось, позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх того, она начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо, шел какой-то загадочный недуг…
В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к
какому бы то
ни было делу и запой.
Одним словом, с
какой стороны
ни подойди, все расчеты с жизнью покончены. Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее
было бы умереть; но беда в том, что смерть не идет.
Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…
Дело
было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу.
Как ни опустился в последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих дней подействовало и на него. Мысли сами собой настраивались на серьезный лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.