Неточные совпадения
— Сказывай,
какое еще дело за тобой есть? — решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, — говори! не виляй хвостом… сумб переметная!
— Так, без родительского благословения,
как собаки, и повенчались! — сетовала по этому случаю Арина Петровна. — Да хорошо
еще, что кругом налоя-то муженек обвел! Другой бы попользовался — да и был таков! Ищи его потом да свищи!
Сказывают
еще, что смирительный дом есть… да ведь смирительный дом — ну,
как ты его туда, экого сорокалетнего жеребца, приведешь?» Одним словом, Арина Петровна совсем растерялась при одной мысли о тех невзгодах, которые грозят взбудоражить ее мирное существование с приходом Степки-балбеса.
Смотрит он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства, а есть следствие какого-то смутного беспокойства, что вот-вот
еще минута, и он,
как червяк, подохнет с голоду.
— Тоже скверность. А мне водка даже для здоровья полезна — мокруту разбивает. Мы, брат,
как походом под Севастополь шли —
еще до Серпухова не дошли, а уж по ведру на брата вышло!
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да
еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики —
как только Бог спас!
— Съел. Только тошнило его после! Ромом вылечился. Две бутылки залпом выпил —
как рукой сняло. А то
еще один англичанин об заклад бился, что целый год одним сахаром питаться будет.
— Ну, уж там
как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то
еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот
какое мое решение будет: попробую и
еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде
как убогого, на прокормлении у крестьян!
По временам ему до страсти хотелось «дерябнуть», «куликнуть» и вообще «закатиться» (у него,
как увидим дальше, были даже деньги для этого), но он с самоотвержением воздерживался, словно рассчитывая, что «самое время»
еще не наступило.
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда
еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма,
как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
Хорошо
еще,
как живого в дом привезут — ведь с пьяных-то глаз и в петлю угодить недолго!
— Ты куда ж это от матери уходил? — начала она, — знаешь ли,
как ты мать-то обеспокоил? Хорошо
еще, что папенька ни об чем не узнал, — каково бы ему было при его-то положении?
Это жуир в полном смысле слова, несмотря на свои пятьдесят лет, жуир, который и прежде не отступал и долго
еще не отступит ни перед
какой попойкой, ни перед
каким объедением.
— Прошлого года,
как еще покойник папенька был жив, — продолжала мечтать Арина Петровна, — сидела я у себе в спаленке одна и вдруг слышу, словно мне кто шепчет: съезди к чудотворцу! съезди к чудотворцу! съезди к чудотворцу!.. да ведь до трех раз!
В первое время, когда в доме поселилась мать, он
как будто
еще совестился; довольно часто сходил с антресолей вниз и разговаривал с матерью.
Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так
как в углу, перед образом, теплилась лампадка, то сумерки, наполнявшие комнату, казались
еще темнее и гуще.
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает,
как прежде,
еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Нечего об пустяках и говорить. Святая церковь
как поет? Поет: в месте злачнем, в месте прохладнем, иде же несть ни печали, ни воздыхания… Об
каком же тут «среднем» месте
еще разговаривать!
Вообще она жила,
как бы не участвуя лично в жизни, а единственно в силу того, что в этой развалине
еще хоронились какие-то забытые концы, которые надлежало собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы были
еще налицо, жизнь шла своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления,
какие необходимы для того, чтоб это полусонное существование не рассыпалось в прах.
Афимьюшка,
как только сняли со стола самовар, по привычке, приобретенной
еще при крепостном праве, постелила войлок поперек двери, ведущей в барынину спальную; затем почесалась, позевала и,
как только повалилась на пол, так и замерла.
Прошло лет пять со времени переселения Арины Петровны в Погорелку. Иудушка
как засел в своем родовом Головлеве, так и не двигается оттуда. Он значительно постарел, вылинял и потускнел, но шильничает, лжет и пустословит
еще пуще прежнего, потому что теперь у него почти постоянно под руками добрый друг маменька, которая ради сладкого старушечьего куска сделалась обязательной слушательницей его пустословия.
—
Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест
еще поберегут, с подводой не выгонят!
— Ах, грех
какой! Хорошо
еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева дня лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
Смолчи на этот раз Петенька, прими папенькино замечание с кротостью, а
еще лучше, поцелуй у папеньки ручку и скажи ему: извините меня, добренький, папенька! я ведь с дороги, устал! — и все бы обошлось благополучно. Но Петенька поступил совсем
как неблагодарный.
Но не успел
еще Петенька вытянуть ее хорошенько между лопатками, не успел произнести: вот это так спина! —
как дверь из столовой отворилась, и в ней показался отец.
— И не соблазняй ты меня! — замахала на него руками Арина Петровна, — уйди ты от меня, ради Христа!
еще папенька неравну услышит, скажет, что я же тебя возмутила! Ах ты, Господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала совсем, а он вон с
каким делом пришел!
Одним утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла. Она не ощущала никакой особенной боли, ни на что не жаловалась, а просто не могла встать. Ее даже не встревожило это обстоятельство,
как будто оно было в порядке вещей. Вчера сидела
еще у стола, была в силах бродить — нынче лежит в постели, «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
— Скончалась, мой друг! и
как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит,
как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
— А помните, дядя, — сказала она, —
как она меня с сестрой, маленьких, кислым молоком кормила? Не в последнее время… в последнее время она отличная была… а тогда, когда она
еще богата была?
— Ах, дядя,
какой вы, однако, глупенький! Бог знает
какую чепуху несете, да
еще настаиваете!
Они вторгались за кулисы, бесцеремонно стучались в двери ее уборной, когда она была
еще полуодета, называли ее уменьшительными именами — и она смотрела на все это
как на простую формальность, род неизбежной обстановки ремесла, и спрашивала себя только об том — «мило» или «не мило» выдерживает она в этой обстановке свою роль?
— А скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг!
Еще хорошо, что у вас дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот
как у других — нет никого! Ни их пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
— А то бы осталась! —
еще раз крикнул ей Иудушка, желая, чтоб и при собравшихся челядинцах все обошлось
как следует, по-родственному. — По крайней мере, приедешь, что ли? говори!
— Нет… то есть я
еще об этом не думала… Но что же дурного в том, что я,
как могу, свой хлеб достаю?
— Чего «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это —
какое дело-то! «Тайна» тут — вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки… Нет, надо очень, да и
как еще очень об этом деле поразмыслить! Ты
как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?
Была и
еще политическая беременность: с сестрицей Варварой Михайловной дело случилось. Муж у нее в поход под турка уехал, а она возьми да и не остерегись! Прискакала
как угорелая в Головлево — спасай, сестра!
— Хоть и грех, по молитве, бранить, но
как человек не могу не попенять: сколько раз я просил не тревожить меня, когда я на молитве стою! — сказал он приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив себе, однако, покачать головой в знак христианской укоризны, — ну что
еще такое у вас там?
Иудушка замолчал,
как бы выжидая, что скажет на это батюшка, но батюшка все
еще недоумевал, к чему клонится Иудушкина речь, и потому только крякнул и без всякого резона сказал...
— А ежели при этом
еще так поступать,
как другие… вот
как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
Он молча выпил свои три стакана чаю и в промежутках между глотками шевелил губами, складывал руки и смотрел на образ,
как будто все
еще, несмотря на вчерашний молитвенный труд, ожидал от него скорой помощи и предстательства.
Какое-то дрянное, но неотступное беспокойство овладело всем его существом, а ухо невольно прислушивалось к слабеющим отголоскам дня,
еще раздававшимся то там, то сям, в разных углах головлевского дома.
— Заказничок! — объясняет старик Илья, —
еще при покойном дедушке вашем, при Михайле Васильиче, с образами обошли — вон он
какой вырос!
— Мало! — говорит он, — ведь это —
какой лес! из каждого дерева два мельничных вала выйдет, да
еще строевое бревно, хоть в
какую угодно стройку, да семеричок, да товарничку, да сучья… По-вашему, мельничный-то вал — сколько он стоит?
— По здешнему месту один вал десяти рублей стоит, а кабы в Москву, так и цены бы ему, кажется, не было! Ведь это —
какой вал! его на тройке только-только увезти! да
еще другой вал, потоньше, да бревно, да семеричок, да дров, да сучьев… ан дерево-то, бедно-бедно, в двадцати рублях пойдет.
— А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да
еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то
какая! вся в одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит
как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
— И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно,
еще пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику — никто и не услышит меня. А уж мне-то
как хорошо будет: мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума — точно на небеси!
От «Елены» она перешла к «Отрывкам из герцогини Герольштейнской», и так
как тут к бесцветной игре прибавилась
еще совершенно бессмысленная постановка, то вышло уже что-то совсем глупое.
К концу зимы сестры не имели ни покровителей «настоящих», ни «постоянного положения». Они
еще держались кой-как около театра, но о «Периколах» и «Полковниках старых времен» не было уж и речи. Любинька, впрочем, выглядела несколько бодрее, Аннинька же,
как более нервная, совсем опустилась и, казалось, позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх того, она начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо, шел какой-то загадочный недуг…
При этом каждое слово ее дышало такою циническою ненавистью, что трудно было себе представить,
каким образом в этом замученном, полупотухшем организме могло
еще сохраняться столько жизненного огня.