Неточные совпадения
— Сказывай, какое еще дело за
тобой есть? — решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, —
говори! не виляй хвостом… сумб переметная!
— Так
ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала? — переспросила она.
— То-то… прокормим!
ты у меня
говори, да не заговаривайся!
— Эхма! —
говорит он, — уж и укачало
тебя! на боковую просишься! Разжирел
ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у меня так и сна нет! нет у меня сна — да и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве вот от плода сего виноградного…
— Важно! —
говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня
ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Ни чаю, ни табаку, ни водки — это
ты верно сказал.
Говорят, она нынче в дураки играть любить стала — вот разве это? Ну, позовет играть и напоит чайком. А уж насчет прочего — ау, брат!
— Ну, брат казначей,
ты уж и расплачивайся за меня, а я пойду на сеновал с Храповицким
поговорить!
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми,
говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку
ты возьми, и покуда она у
тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем
тебе отказу не будет.
Даже дворники — и те дивятся: барыня,
говорят,
ты молоденькая и с достатком, а такие труды на себя принимаешь!
— Стой! погоди! коли
ты говоришь, что не можешь меня судить, так оправь меня, а его осуди! — прервала его Арина Петровна, которая вслушивалась и никак не могла разгадать: какой такой подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.
— После, мой друг, после с
тобой поговорим.
Ты думаешь, что офицер, так и управы на
тебя не найдется! Найдется, голубчик, ах как найдется! Так, значит, вы оба от сэдбища отказываетесь?
— Шутовку
ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об деле
говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь?
— Так… так… знала я, что
ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом
говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы
ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы
ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у
тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат, я
говорю?
—
Ты, может быть, думаешь, что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг!
Ты только живи, а мне, старухе, и горюшка мало! Что мне! мне и тепленько, и сытенько у
тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у меня есть! Я только насчет того
говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни…
— Вот
ты меня бранишь, а я за
тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что
ты это не от себя, а болезнь в
тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело
ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это на
тебя мог!
— А ведь я, брат, об деле с
тобой поговорить приехал, — сказал он, усаживаясь в кресло, —
ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда
ты в последний раз утешение принял?
— Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что
ты об этом
говорить не любишь!
Вот и сегодня; еду к
тебе и
говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что
ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так
тебя люблю! И детям всегда
говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так
ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я
тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да
поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так
ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Володя! —
говорит она, —
ты, голубчик, легонький! сходил бы потихоньку да подслушал бы, что у них там?
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет,
говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что
ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
— А какой ласковый был! —
говорит он, — ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми, мой друг! Или не будете ли, папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь, мой друг! Ах, Володя! Володя! Всем
ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
— Ну, ладно. Только я, брат,
говорю прямо: никогда я не обдумываю. У меня всегда ответ готов. Коли
ты правильного чего просишь — изволь! никогда я ни в чем правильном не откажу. Хоть и трудненько иногда, и не по силам, а ежели правильно — не могу отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь неправильно — не прогневайся! Хоть и жалко
тебя — а откажу! У меня, брат, вывертов нет! Я весь тут, на ладони. Ну, пойдем, пойдем в кабинет!
Ты поговоришь, а я послушаю! Послушаем, послушаем, что такое!
— Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал — только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста,
ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и
поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я
тебе сейчас докажу… Итак, я
тебе давеча сказал: если
ты будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов
тебя удовлетворить! Но ежели
ты приходишь с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет! И не будет —
ты это знай! И не смей
говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
— Ну,
ты, кажется, пошлости начинаешь
говорить!
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то
ты высказал. Я тоже ответ
тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да
поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для
тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
— Видишь? — торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем на образ, висевший в углу, — это видишь? Это папенькино благословение… Так вот я при нем
тебе говорю: никогда!!
—
Ты про кого это
говоришь? — спрашивает Иудушка, весь дрожа от волнения.
— То-то! так
ты так и
говори! Ведь Бог знает, что у
тебя на уме: может быть,
ты из присутствующих кого-нибудь так честишь!
— Ну вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! —
говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы и не входить с
тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
— Ах, Петька, Петька! —
говорил он, — дурной
ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
— Зачем нанимать? свои лошади есть!
Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с
тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и
поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
— Не люблю я, когда
ты так
говоришь!
— Вот-вот-вот!
ты уж и раскипятилась! А
ты дело
говори. Как, по-твоему, чьи коровы были?
— Нет, зачем оставлять! Я, брат, — прямик, я всякое дело начистоту вести люблю! Да отчего и не
поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и
тебе жалко — ну и
поговорим! А коли
говорить будем, так скажу
тебе прямо: мне чужого не надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а все-таки.
— Об том-то я и
говорю. Потолкуем да
поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит! Вот Любиньке — той на ярмарку спешить надо, а
тебе что! Да вот я
тебя еще что спрошу:
ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
— Ну вот, теперь и
поговорим, — сказал он наконец, —
ты долго ли намерена у меня погостить?
— Об том-то я и
говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил. Вот
ты спешишь, в Москве
тебе побывать, вишь, надо, а зачем, коли
тебя спросить, —
ты и сама путем не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
— Вот я давно хотел
тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не нравится мне, куда как не нравится, что вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть
тебе и нйлюбо, что я об гитарах
говорил, а все-таки…
А
ты говори: «по-Божьему» или «не по-Божьему» — вот это будет дельно, вот это будет так!
А то сижу я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не
говорю, только думаю, как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение — а
ты! фу-ты, ну-ты! — вот
ты на мои ласки какой ответ даешь!
— Сама сказала, что неделю поживешь, — ну, и поживи! —
говорил он. — Что
тебе! не за квартиру платить — и без платы милости просим! И чайку попить, и покушать — все, чего
тебе вздумается, все будет!
— Так как же? —
говорил он, — в Воплино отсюда заедешь? с старушкой, бабенькой, проститься хочешь? простись! простись, мой друг! Это
ты хорошее дело затеяла, что про бабеньку вспомнила! Никогда не нужно родных забывать, а особливо таких родных, которые, можно сказать, душу за нас полагали!
— Что! не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а
ты все-таки дядю послушай! Вот я уж давно с
тобой насчет этой твоей поспешности
поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю я в
тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность. Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
— А еще
тебе вот что скажу: нехорошо в
тебе твое легкомыслие, но еще больше мне не нравится то, что
ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра
тебе желает, а
ты говоришь: оставьте! Дядя к
тебе с лаской да с приветом, а
ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли
ты, кто
тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто
тебе дядю дал?
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да я не согласился. Может быть, барышни,
говорю, приедут, так чайку испить захочется, покуда своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил:
ты,
говорит, старый плут, сам выпьешь! смотри,
говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!