Неточные совпадения
Она не приметила даже, что
в это самое
время девчонка Дуняшка ринулась
было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (
в другое
время этот поступок вызвал бы целое следствие).
Часто, во
время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись
в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили, причем
в особенности доставалось «ведьме», то
есть Арине Петровне.
Тогда Арина Петровна решилась на крайнюю меру: она «выбросила сыну кусок», который, впрочем,
в то же
время должен
был изображать собою и «родительское благословение».
В какие-нибудь четыре-пять лет он прогорел окончательно и
был рад-радехонек поступить,
в качестве заместителя,
в ополчение, которое
в это
время формировалось.
Его дом
был уже
в это
время продан.
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того
времени, когда она еще
была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда
в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть
в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не
было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем,
в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со
временем от порока сего избавиться и
быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
Горничные ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась, как помешанная: назначено
было после обеда варенье варить, и вот пришло
время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни ни приказу, ни отказу нет; садовник Матвей пришел
было с вопросом, не пора ли персики обирать, но
в девичьей так на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
—
Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я
в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла
в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со
временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду
в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
Время стоит еще раннее, шестой час
в начале; золотистый утренний туман вьется над проселком, едва пропуская лучи только что показавшегося на горизонте солнца; трава блестит; воздух напоен запахами
ели, грибов и ягод; дорога идет зигзагами по низменности,
в которой кишат бесчисленные стада птиц.
Потянулся ряд вялых, безубразных дней, один за другим утопающих
в серой, зияющей бездне
времени. Арина Петровна не принимала его; к отцу его тоже не допускали. Дня через три бурмистр Финогей Ипатыч объявил ему от маменьки «положение», заключавшееся
в том, что он
будет получать стол и одежду и, сверх того, по фунту Фалера [Известный
в то
время табачный фабрикант, конкурировавший с Жуковым. (Примеч. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)]
в месяц. Он выслушал маменькину волю и только заметил...
Оказалось, однако, что соображение это уж
было в виду у Арины Петровны, но что,
в то же
время, существовала и другая сокровенная мысль, которую и пришлось теперь высказать.
— «Ах» да «ах» — ты бы
в ту пору, ахало, ахал, как
время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
Перед ним
было только настоящее
в форме наглухо запертой тюрьмы,
в которой бесследно потонула и идея пространства, и идея
времени.
В это
время,
в самый развал комитетов, умер и Владимир Михайлыч. Умер присмиренный, умиротворенный, отрекшись от Баркова и всех дел его. Последние слова его
были...
Арина Петровна уже не выговаривала и не учительствовала
в письмах, но больше всего уповала на Божию помощь, «которая, по нынешнему легковерному
времени, и рабов не оставляет, а тем паче тех, кои, по достаткам своим, надежнейшей опорой для церкви и ее украшения
были».
И вот,
в ту самую минуту, когда капитал Арины Петровны до того умалился, что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с него, Иудушка, при самом почтительном письме, прислал ей целый тюк форм счетоводства, которые должны
были служить для нее руководством на будущее
время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье
был особенный счет приблизительно следующего содержания...
— А вот католики, — продолжает Иудушка, переставая
есть, — так те хотя бессмертия души и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы душа не прямо
в ад или
в рай попадает, а на некоторое
время…
в среднее какое-то место поступает.
— Мы конины не
едим, а татары — свининой брезгают. Вот
в Париже, сказывают, крыс во
время осады
ели.
Увы! это
была уж не та властная женщина, которая во
времена уны с уверенностью говаривала: «Уеду
в Хотьков и внучат с собой возьму».
Правда, она отговаривала внучек от их намерения, но слабо, без убеждения; она беспокоилась насчет ожидающего их будущего, тем более что сама не имела никаких связей
в так называемом свете, но
в то же
время чувствовала, что разлука с девушками
есть дело должное, неизбежное.
Чтоб как-нибудь скрыть
в собственных глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты и мезонин,
в котором жили сироты («кстати, и дров меньше выходить
будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего две комнаты, из которых
в одной помещался большой киот с образами, а другая представляла
в одно и то же
время спальную, кабинет и столовую.
Дом
был одноэтажный, словно придавленный, и весь почерневший от
времени и непогод; сзади расположены
были немногочисленные службы, тоже приходившие
в ветхость; а кругом стлались поля, поля без конца; даже лесу на горизонте не
было видно.
Она питалась дома людскими щами с несвежей солониной — и
в это
время мечтала о головлевских запасах, о карасях, которые водились
в дубровинских прудах, о грибах, которыми полны
были головлевские леса, о птице, которая откармливалась
в Головлеве на скотном дворе.
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот
в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают
в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во
время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот
в Головлеве — там людно, там
есть и душу с кем отвести!
Не сделай она «
в то
время» ошибки, не отдели сыновей, не доверься Иудушке, она
была бы и теперь брюзгливой и требовательной старухой, которая заставляла бы всех смотреть из ее рук.
Иудушка, который,
в первое
время приезжая
в Погорелку, встречал там лишь самый холодный прием, вдруг перестал
быть ненавистным.
Есть лицемеры религии, лицемеры общественных основ, собственности, семейства, государственности, а
в последнее
время народились даже лицемеры «порядка».
— Да, маменька,
в свое
время вы таки
были… министр!
— Да, хорошее
было время. Всего тогда много
было. И хлеба и фруктов — всего
в изобилии!
Тогда Арина Петровна не вытерпела и сама отправилась
в столовую, куда тем
временем и самовар
был уже подан. Но объяснение уж приходило к концу; слышала она только, что Петенька возвышает голос, а Порфирий Владимирыч словно зудит
в ответ.
— А по-моему, это не так. По-моему, он сам себя застрелил. Я
в то
время был здесь,
в Головлеве, а он —
в Петербурге. При чем же я тут мог
быть? как мог я его за семьсот верст убить?
— Никогда я не позволял! Он мне
в то
время написал: хочу, папа, жениться на Лидочке. Понимаешь: «хочу», а не «прошу позволения». Ну, и я ему ответил: коли хочешьжениться, так женись, я препятствовать не могу! Только всего и
было.
Да и не с чего
было ей «настоящим образом» проклинать, потому что
в последнее
время у них не
было даже предлогов для столкновений.
«Старушка крепунька! — мечталось ему иногда, — не проживет она всего — где прожить!
В то
время, как она нас отделяла, хороший у нее капитал
был! Разве сироткам чего не передала ли — да нет, и сироткам не много даст!
Есть у старушки деньги,
есть!»
Разбирая бумаги, он нашел до десяти разных завещаний (
в одном из них она называла его «непочтительным»); но все они
были писаны еще
в то
время, когда Арина Петровна
была властною барыней, и лежали неоформленными,
в виде проектов.
— А помните, дядя, — сказала она, — как она меня с сестрой, маленьких, кислым молоком кормила? Не
в последнее
время…
в последнее
время она отличная
была… а тогда, когда она еще богата
была?
— И
в город поедем, и похлопочем — все
в свое
время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не
в трактире, а у родного дяди живешь! И
поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь
есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю,
есть ли у нас?
— Ну, мы хоть
в то
время в контрах промежду себя
были, однако я и виду ей не подала: честь честью ее приняла, утешила, успокоила, да, под видом гощенья, так это дело кругленько обделала, что муж и
в могилу ушел — ничего не знал!
Всеми качествами полезной барской слуги обладала она
в совершенстве:
была ехидна, злоязычна и всегда готова на всякое предательство, но
в то же
время страдала какою-то неудержимой повадливостью, которая всю ее ехидность обращала
в ничто.
И вдруг,
в самом разгаре жалостливых слов, опять словно кольнет его. Опять эта пакость… тьфу! тьфу! тьфу! Ну что бы стоило маменьке крошечку
повременить! И всего-то с месяц, а может
быть, и меньше осталось — так вот на-поди!
Чувство, которое пробуждалось
в ней при этой последней мысли,
было похоже на ненависть и даже непременно перешло бы
в ненависть, если б не находило для себя отвлечения
в участии Арины Петровны, которая добродушной своей болтовней не давала ей
времени задуматься.
И вот, посреди закипавшей со всех сторон ненависти, все ближе и ближе надвигалась минута, когда появление на свет крошечного, плачущего «раба Божия» должно
было разрешить чем-нибудь царствовавшую
в головлевском доме нравственную сумятицу и
в то же
время увеличить собой число прочих плачущих «рабов Божиих», населяющих вселенную.
— Вот за попом послать, это — так. Это дельно
будет. Молитва — ты знаешь ли, что об молитве-то
в Писании сказано? Молитва — недугующих исцеление — вот что сказано! Так ты так и распорядись! Пошлите за батюшкой, помолитесь вместе… и я
в это же
время помолюсь! Вы там,
в образной, помолитесь, а я здесь, у себя,
в кабинете, у Бога милости попрошу… Общими силами: вы там, я тут — смотришь, ан молитва-то и дошла!
— А мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько
было. Чтоб из него, из Володьки-то, со
временем настоящий человек вышел. И Богу слуга, и царю — подданный. Коли ежели Бог его крестьянством благословит, так чтобы землю работать умел… Косить там, пахать, дрова рубить — всего чтобы понемножку. А ежели ему
в другое звание судьба
будет, так чтобы ремесло знал, науку… Оттуда, слышь, и
в учителя некоторые попадают!
У ней
была в распоряжении громадная сила: упорство тупоумия, и так как эта сила постоянно била
в одну точку: досадить, изгадить жизнь, то по
временам она являлась чем-то страшным.
— А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он
был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся
в одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я
в то
время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
Вообще
был рассеян, как будто
в голове его
в это
время шла совсем другая и очень важная работа, от которой его досадным образом оторвали по пустякам.
В прежнее
время, при родственных свиданиях, роль чувствительного человека обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно
быть, очень у нее наболело внутри, потому что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко его обняла.
Лицо у него
было благородное, манеры благородные, образ мыслей благородный, но
в то же
время все, вместе взятое, внушало уверенность, что человек этот отнюдь не обратится
в бегство перед земским ящиком.