Неточные совпадения
На нем
был ополченский мундир, довольно, однако ж, потертый, на ногах — сапоги навыпуск и в кармане — сто рублей
денег.
Он
был гостеприимен, но никто не льстился на его гостеприимство; он охотно тратил
деньги, но ни полезного, ни приятного результата от этих трат ни для кого никогда не происходило; он никого никогда не обидел, но никто этого не вменял ему в достоинство; он
был честен, но не слыхали, чтоб кто-нибудь сказал: кбк честно поступил в таком-то случае Павел Головлев!
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не
было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и
быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы
денег осмотрительным».
— Ну, тогда я уж совсем мат; только одна роскошь у меня и осталась от прежнего великолепия — это табак! Я, брат, как при
деньгах был, в день по четвертке Жукова выкуривал!
— В Москве у меня мещанин знакомый
был, — рассказывал Головлев, — так он «слово» знал… Бывало, как не захочет ему мать
денег дать, он это «слово» и скажет… И сейчас это всю ее корчить начнет, руки, ноги — словом, всё!
И денег-то у меня в первый раз всего тридцать тысяч на ассигнации
было — папенькины кусочки дальние, душ со сто, продала, — да с этою-то суммой и пустилась я, шутка сказать, тысячу душ покупать!
По временам ему до страсти хотелось «дерябнуть», «куликнуть» и вообще «закатиться» (у него, как увидим дальше,
были даже
деньги для этого), но он с самоотвержением воздерживался, словно рассчитывая, что «самое время» еще не наступило.
С братьями он расстался мирно и
был в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он не мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в целом потоке болтовни, в которой нельзя
было уловить ни одной связной мысли. На прощанье братцы расщедрились и даже дали
денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами...
— Маслица в лампадку занадобится или Богу свечечку поставить захочется — ан деньги-то и
есть! Так-то, брат! Живи-ко, брат, тихо да смирно — и маменька
будет тобой довольна, и тебе
будет покойно, и всем нам весело и радостно. Мать — ведь она добрая, друг!
Я вот теперь хотел бы апельсинчиков, и сам бы
поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы по апельсинчику дал, и
деньги у меня
есть, чтоб апельсинчиков купить, взял бы вынул — давай! ан Бог говорит: тпру! вот я и сижу: филозов без огурцов.
Не прямее ли
было бы взять револьвер и приставить его к виску: господа! я недостоин носить ваш мундир! я растратил казенные
деньги! и потому сам себе произношу справедливый и строгий суд!
А может
быть, и бабушка — ведь у ней
деньги есть!
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты
будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные дела у меня
денег нет, нет и нет! И не
будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
Уже накануне вечером она
была скучна. С тех пор как Петенька попросил у нее
денег и разбудил в ней воспоминание о «проклятии», она вдруг впала в какое-то загадочное беспокойство, и ее неотступно начала преследовать мысль: а что, ежели прокляну? Узнавши утром, что в кабинете началось объяснение, она обратилась к Евпраксеюшке с просьбой...
«Старушка крепунька! — мечталось ему иногда, — не проживет она всего — где прожить! В то время, как она нас отделяла, хороший у нее капитал
был! Разве сироткам чего не передала ли — да нет, и сироткам не много даст!
Есть у старушки
деньги,
есть!»
— Впрочем, мы поровну делимся; у нас уж сначала так
было условлено, чтоб
деньги пополам делить.
Седьмой час вечера. Порфирий Владимирыч успел уже выспаться после обеда и сидит у себя в кабинете, исписывая цифирными выкладками листы бумаги. На этот раз его занимает вопрос: сколько
было бы у него теперь
денег, если б маменька Арина Петровна подаренные ему при рождении дедушкой Петром Иванычем, на зубок, сто рублей ассигнациями не присвоила себе, а положила бы вкладом в ломбард на имя малолетнего Порфирия? Выходит, однако, немного: всего восемьсот рублей ассигнациями.
— Чтоб ему хорошо там
было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем! А на расходы я тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь я, все знаю! И там сунуть придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить… Ахти, грехи наши, грехи! Все мы люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим! Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж
денег стоит!
— Знаю я, и даже очень хорошо понимаю! И все-таки не нужно
было этого делать, не следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен — а где они? Вот тут двенадцать тысяч плакали, да Горюшкино тетеньки Варвары Михайловны, бедно-бедно, тысяч на пятнадцать оценить нужно… Ан денег-то и многонько выйдет!
Аннинька проживала последние запасные
деньги. Еще неделя — и ей не миновать
было постоялого двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя. На нее начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала записку одного и того же содержания: «Перикола! покорись! Твой Кукишев». И вот в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.
— Кукишев — добрый, — опять начала Любинька, — он тебя, как куколку, вырядит, да и
денег даст. Театр-то можно
будет и побоку… достаточно!
Вся зима прошла в каком-то неслыханном чаду, Аннинька окончательно закружилась, и ежели по временам вспоминала об «сокровище», то только для того, чтобы сейчас же мысленно присовокупить: «Какая я, однако ж,
была дура!» Кукишев, под влиянием гордого сознания, что его идея насчет «крали» равного достоинства с Любинькой осуществилась, не только не жалел
денег, но, подстрекаемый соревнованием, выписывал непременно два наряда, когда Люлькин выписывал только один, и ставил две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил одну.
С окончанием дела сестры получили возможность уехать из Самоварнова. Да и время
было, потому что спрятанная тысяча рублей подходила под исход. А сверх того, и антрепренер кречетовского театра, с которым они предварительно сошлись, требовал, чтобы они явились в Кречетов немедленно, грозя, в противном случае, прервать переговоры. О
деньгах, вещах и бумагах, опечатанных по требованию частного обвинителя, не
было ни слуху ни духу…