Неточные совпадения
— Вот и для сирот денежки прикапливаю, а что
они прокормлением да уходом стоят — ничего уж с
них не беру! За мою хлеб-соль, видно,
Бог мне заплатит!
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил у
них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила
его, скоро ли последуют роды и кого-то
Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
— Что ж, мой друг, и перенесешь, коли Господу
Богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите — вот и выбрал меня
он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!
— Ну нет, это дудки! И на порог к себе
его не пущу! Не только хлеба — воды
ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и
Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная
его, чтобы всю жизнь на
него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет,
он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а
он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
— Вот теперь вы — паинька! — сказал
он, — ах! хорошо, голубушка, коли кто с
Богом в ладу живет! И
он к
Богу с молитвой, и
Бог к
нему с помощью. Так-то, добрый друг маменька!
— Ну, не маленькие, и сами об себе помыслите! А я… удалюсь я с Аннушкиными сиротками к чудотворцу и заживу у
него под крылышком! Может быть, и из
них у которой-нибудь явится желание
Богу послужить, так тут и Хотьков рукой подать! Куплю себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
— Посмотрите на меня! — продолжал
он, — как брат — я скорблю! Не раз, может быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто
Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился
он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
— Да, да, да… раненько бы! раненько! Ведь я, маменька, хоть и бодрюсь, а в душе тоже… очень-очень об брате скорблю! Не любил меня брат, крепко не любил, — может, за это
Бог и посылает
ему!
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это какая тайна! Вот
он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до
него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все
его мечтания опроверг. Теперь бы
он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан
они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
— Желаю! от души брату желаю! Не любил
он меня, а я — желаю! Я всем добра желаю! и ненавидящим и обидящим — всем! Несправедлив
он был ко мне — вот
Бог болезнь
ему послал, не я, а
Бог! А много
он, маменька, страдает?
— Ну, вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об
нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а
он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да
Бога за исцеленье благодарит!
— Ну, брат, вставай!
Бог милости прислал! — сказал
он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у
него в кармане была.
— Вот ты меня бранишь, а я за тебя
Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с
ним!
он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил
его — право!
— Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь
его в своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и
Бог с
ним! А скажет, что травить не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я
его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только
Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст
Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил
он в заключение, решаясь наконец уйти.
—
Он, бабушка, на последних экзаменах из «Начатков» срезался. Батюшка спрашивает: что есть
Бог?
он:
Бог есть Дух… и есть Дух… и Святому Духу…
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим.
Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит,
бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Нет, бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча, только мы до дубровинской ямы доехали,
он даже картуз снял, перекрестился: слава
Богу, говорит, опять по своей земле поедем!
— Ах нет, маменька, не говорите! Всегда
он… я как сейчас помню, как
он из корпуса вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком… Да, да! Так-то, мой друг маменька! Все мы под
Богом ходим! сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра…
— И ты, дружок, будешь видеть, и все будут видеть, а душа покойного радоваться будет. Может,
он что-нибудь и вымолит там для тебя! Ты и не ждешь — ан вдруг тебе
Бог счастье пошлет!
Но, выполняя волю «доброго друга маменьки»,
он все-таки вскользь намекал своим окружающим, что всякому человеку положено нести от
Бога крест и что это делается не без цели, ибо, не имея креста, человек забывается и впадает в разврат.
— А как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к
нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все
его мечтания ниспроверг!
— Рассказывайте! — отзывается Евпраксеюшка, — вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном был; уж как, кажется, был к
Богу усерден — мог бы
Бог что-нибудь для
него сделать! — а как застигла
его в поле метелица — все равно замерз.
— Вот тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый ты сын! дурной! Видно, не молишься
Богу за папу, что
он даже память у
него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
— Чего не можно! Садись!
Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И
его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об
нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед
Богом!
Но когда, по временам, даже и в
нем поднимался какой-то тусклый голос, который бормотал, что все-таки разрешение семейного спора самоубийством — вещь по малой мере подозрительная, тогда
он выводил на сцену целую свиту готовых афоризмов, вроде «
Бог непокорных детей наказывает», «гордым
Бог противится» и проч. — и успокоивался.
Но
он молился не потому, что любил
Бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с
ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что
Бог избавит
его от лукавого.
— У Иова, мой друг,
Бог и все взял, да
он не роптал, а только сказал:
Бог дал,
Бог и взял — твори, Господи, волю свою! Так-то, брат!
Может быть, даже кой-что из моего здесь осталось — ну, да
Бог с
ним! сироткам и
Бог велел подавать!
Ну, да уж если так
Богу угодно, то и мы святой
его воле покоряться должны!
Иудушка хотя и любил своего
Бога паче всего, но это не мешало
ему иметь вкус к красивым, а в особенности к крупным женщинам.
— Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне
его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны — сам виноват! Всегда
он был к отцу непочтителен — вот
Бог за это и наказал! А уж ежели что
Бог в премудрости своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
Тем не менее Иудушка встал и возблагодарил
Бога за то, что у
него «хорошие» образб.
А ты не сразу все выговаривай, друг мой, а сначала подумай, да
Богу помолись, да попроси
его вразумить себя!
— Постой! я не об том, хорошо или нехорошо, а об том, что хотя дело и сделано, но ведь
его и переделать можно. Не только мы грешные, а и
Бог свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не
бог же знает какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но
он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в знак того, что все от
Бога и
он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
Если б этого участия не было —
Бог знает, что бы
ему пришлось предпринять, чтобы смять это пакостное дело, при одном воспоминании о котором
он ежился и отплевывался.
«И что бы ей стоило крошечку погодить, — сетовал
он втихомолку на милого друга маменьку, — устроила бы все как следует, умнехонько да смирнехонько — и Христос бы с ней! Пришло время умирать — делать нечего! жалко старушку, да коли так
Богу угодно, и слезы наши, и доктора, и лекарства наши, и мы все — всё против воли Божией бессильно! Пожила старушка, попользовалась! И сама барыней век прожила, и детей господами оставила! Пожила, и будет!»
Очевидно,
он просил
Бога простить всем: и тем, «иже ведением и неведением», и тем, «иже словом, и делом, и помышлением», а за себя благодарил, что
он — не тать, и не мздоимец, и не прелюбодей, и что
Бог, по милости своей, укрепил
его на стезе праведных.
— Вот одного Володьку
Бог взял — другого Володьку дал! — как-то совсем некстати сорвалось у
него с мысли; но
он тотчас же подметил эту неожиданную игру ума и мысленно проговорил: «тьфу! тьфу! тьфу!»
— Вот и слава
Богу! одного Володьку
Бог взял, другого — дал! Вот
оно, Бог-то! В одном месте теряешь, думаешь, что и не найдешь — ан Бог-то возьмет да в другом месте сторицей вознаградит!
— Птицам ум не нужен, — наконец сказал
он, — потому что у
них соблазнов нет. Или, лучше сказать, есть соблазны, да никто с
них за это не взыскивает. У
них все натуральное: ни собственности нет, за которой нужно присмотреть, ни законных браков нет, а следовательно, нет и вдовства. Ни перед
Богом, ни перед начальством
они в ответе не состоят: один у
них начальник — петух!
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли
Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так
его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
— Ну, или простить! Я всегда так и делаю: коли меня кто осуждает, я
его прощу да еще
Богу за
него помолюсь! И
ему хорошо, что за
него молитва до
Бога дошла, да и мне хорошо: помолился, да и забыл!
— Ну и слава
Богу! Прислуга она усердная, верная, а вот насчет ума — не взыщите! Оттого и впадают
они… в пре-лю-бо-де-яние!
— Вот я и
Богу помолился! — начал Порфирий Владимирыч и в знак покорности
его святой воле опустил голову и развел руками.
Вот мы — мы настоящим манером молимся! встанем перед образом, крестное знамение творим, и ежели наша молитва угодна
Богу, то
он подает нам за нее!
А
Бог все-таки видит
его труды — за труды
ему подает, как нам за молитву.