Неточные совпадения
Ежели нужно только „подождать“, то отчего
же не „подождать“?» Все
это до того резонно, что так и кажется, будто кто-то стоит и подталкивает сзади: подожди да подожди!
Во-вторых, как
это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все
эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то
же.
Если б
это было иначе, откуда
же явились бы земские управы!
Это ревнители тихого разврата, рыцари безделицы, показывающие свои патенты лишь таким
же рыцарям, как и они, посетители «отдельных кабинетов», устроиватели всевозможных комбинаций на основании правила: «И волки сыты, и овцы целы», антреметтёры высшей школы, политические и нравственные кукушки, потихоньку кладущие свои яйца в чужие гнезда, при случае — разбойники, при случае — карманные воришки.
Меньшинство
же (лгуны-фанатики) хотя и подвергает себя обузданию, наравне с массою простецов, но неизвестно еще, почему люди
этого меньшинства так сильно верят в творческие свойства излюбленного ими принципа, потому ли, что он влечет их к себе своими внутренними свойствами, или потому, что им известны только легчайшие формы его.
Нельзя себе представить положения более запутанного, как положение добродушного простеца, который изо всех сил сгибает себя под игом обуздания и в то
же время чувствует, что жизнь на каждом шагу так и подмывает его выскользнуть из-под
этого ига.
Ведь примирившийся счастлив — оставьте
же его быть счастливым в его бессознательности! не будите в нем напрасного недовольства самим собою, недовольства, которое только производит в нем внутренний разлад, но в конце концов все-таки не сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения в
эту жизнь всевозможных внезапностей.
А источник
этот всегда один и тот
же:
это — непроизвольное прекращение состояния бессознательности.
Случись то
же самое с теоретиком-фанатиком, он скажет себе:
это дьявольское наваждение, — и постарается отбиться от него с помощью пытки, костров и т. д.
Эти люди совсем не отрицатели и протестанты; напротив того, они сами не раз утверждали его в правилах общежития, сами являлись пламенными защитниками тех афоризмов, которыми он, с их
же слов, окружил себя.
Он свободно делает через
эту дверь свои экскурсии и свободно
же возвращается через нее в область афоризмов, когда
это нужно для подкрепления морали «пур ле жанс».
Ужели зрелища
этого бессильного отчаяния не достаточно, чтоб всмотреться несколько пристальнее в
эту спутанную жизнь? чтоб спросить себя: «Что
же, наконец, скомкало и спутало ее? что сделало
этого человека так глубоко неспособным к какому-либо противодействию? что поставило его в тупик перед самым простым явлением, потому только, что
это простое явление вышло из размеров рутинной колеи?»
Ужели
же, хотя в виду того, что простец съедобен, — что он представляет собою лучшую anima vilis, [«гнусную душу», то есть подопытное животное (лат.)] на которой может осуществляться закон борьбы за существование, — ужели в виду хоть
этих удобств найдется себялюбец из «крепких», настолько ограниченный, чтобы желать истребления «простеца» или его окончательного обессиления?
Но, к сожалению,
эта похвальная осмотрительность в значительной степени подрывается тем обстоятельством, что общее миросозерцание «крепких» столь
же мало отличается цельностью, как и миросозерцание «простецов».
Покуда «крепкий» кладет свои яйца в чужое гнездо (увы! в гнездо того
же простеца!) — простец обязывается устроить
это гнездо, сделать его удобным для высиживанья чужих яиц.
Но какая
же может пойти на ум работа, если
этот ум подавлен призраками, если он вращается в какой-то нескончаемой пустоте, из которой нет другого выхода, кроме отчаяния?
— Кто
же этот Крестьян Иваныч?
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни были, — вы можете быть уверены, что услышите
эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То
же самое услышали мы и на постоялом дворе.
То
же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал
этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
— То есть, что
же ты хочешь
этим сказать?
Я спустился к самой воде. В
этом месте дневное движение еще не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий и перед ужином расселись по крылечкам, в виду завтрашнего праздничного дня, обещающего им отдых. Тут
же бегали и заканчивали свои игры и чиновничьи дети.
— И подделала, и все
это знают, и даже сам отец протопоп под веселую руку не раз проговаривался, и все
же у Маргариты Ивановны теперь миллион чистоганом, а у Харина — кошель через плечо. Потому, дурак!
— И как
же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да
это еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
— Помилуйте! Скотина! На днях,
это, вообразил себе, что он свинья: не ест никакого корма, кроме как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить, так кого
же после того и учить!
Сообразив все
это, он выпивает рюмку за рюмкой, и не только предает забвению вопрос о небытии, но вас
же уму-разуму учит, как вам
это бытие продолжить, упрочить и вообще привести в цветущее состояние.
Рассудите сами, какой олимпиец не отступит перед
этою беззаветною наивностью? «Посмотри на бога!» — шутка сказать! А ну, как посмотришь, да тут
же сквозь землю провалишься! Как не смутиться перед
этим напоминанием, как не воскликнуть: «Бог с вами! живите, множитесь и наполняйте землю!»
Я знаю многих строгих моралистов, которые находят
это явление отвратительным. Я
же хотя и не имею ничего против
этого мнения, но не могу, с своей стороны, не присовокупить: живем помаленьку!
И впрочем, тут
же и другому, и третьему скажет: «
Это я! я предупредил! нужно спасти благородного молодого человека!»
— Что
же тут… ах, да! понимаю! «Остальное складывают в общую массу»… стало быть, и ленивый, и ретивый… да!
это так! ведь
это почти что «droit au travail». [право на труд (франц.)]
—
Это так; но ведь и кабатчики нынче стараются действовать «по-благородному». Сидят в тени, чай пьют, варенье варят, да тут
же между отдыхом и мужичков обсчитывают.
— Через кого
же вы
эти сведения о настроении умов получаете?
— Отчет? А помнится, у вас
же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так вот в
этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции, не ездивши сюда. И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
— Какие нонче курчата! — неизменно
же ответствовал на
это приветствие капитан, — нынешние, сударь, курчата некормленые, а ежели и есть которые покормнее, так на тех уж давно капитан-исправник петлю закинул.
— Извольте
же продолжать, Никифор Петрович! — солидно протянул отец Арсений. — Вы сказали «за кляузы»… извольте
же объяснить, какого рода и по какому случаю
эта называемая вами кляуза начало свое получила?
И завсегда они соглашались на
это с готовностью, нынче
же строптивость выказали.
Другой голос отвечает: «Хорошо бы
это, только как
же тут быть! теперича у нас молоко-то робята хлебают, а тогда оно, значит, на недоимки пойдет?..»
«Вы, — говорит мне господин Парначев, — коли к кому в гости приходите, так прямо идите, а не подслушивайте!» А Лука Прохоров сейчас
же за шапку и так-таки прямо и говорит: «Мы, говорит, Валериан Павлыч, об
этом предмете в другое время побеседуем, а теперь между нами лишнее бревнышко есть».
— Гм!.. да! возвратимся прежде к вашему случаю. Из рассказа вашего я понял, что вы не совсем осторожно слушали у дверей, и господину Парначеву
это не понравилось. В чем
же тут, собственно, злоумышление?
— Ну, да, подслушивали. Вот
это самое подслушиванием и называется. Ведь вы
же сами сейчас сказали, что даже не успели «потрафить», как господин Парначев отворил дверь? Стало быть…
— Какие
же это эпизоды про здешнего хозяина? — полюбопытствовал я у отца Арсения.
Вообще, с первого
же взгляда можно было заключить, что
это человек, устроивающий свою карьеру и считающий себя еще далеко не в конце ее, хотя, с другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству.
— Но почему
же вы думаете, что
это от Парначева идет?
— Помилуйте! позвольте вам доложить! как
же нам-то не знать! Всей округе довольно известно. Конечно, они себя берегут и даже, как бы сказать, не всякому об себе высказывают; однако и из прочиих их поступков очень достаточно
это видно.
Чиновники, мол, обижают, а ведь чиновники-то — слуги царские, как
же, мол,
это так!
Опять и
это: «Всякий будто человек может сам себе удовлетворение сделать» — где
же это видано! в каких бессудных землях-с! «Ах! думаю, далеконько вы, Валериан Павлыч, камешок-то забрасываете, да как бы самим потом вытаскивать его не пришлось!» И сейчас
же мне, сударь, после того мысль вошла.
— Помилуйте! зачем же-с? И как
же возможно
это доказать?
Это дело душевное-с! Я, значит, что видел, то и докладываю! Видел, к примеру, что тут публика… в умилении-с… а они в фуражке!
Он ни на минуту не покидает величественного храма правосудия, он неустанно бодрствует и неустанно
же совершает возлияния!
Это его долг, милая маменька,
это провиденциальное его назначение. Без
этого — прокурор немыслим!!
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает
этого, то что
же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто
же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном
же нахожусь.
Поэтому, ежели начальство приказывает тебе обвинять, то значит, что
это так следует. Когда
же наступит время оправдывать, то, конечно, оно
же без труда прикажет тебе и оправдывать.
"Да поймите
же вы меня, говорит: ведь я доподлинно знаю, что ничего
этого нет, а между тем вот сижу с вами и четки перебираю!"Так
это нас с сестрицей офраппировало, что мы сейчас
же за отцом Федором гонца послали.