Неточные совпадения
Везде, куда бы я
ни сунул свой нос, я слышу:
что вы! куда вы! да имейте же терпение! разве вы не видите… благие начинания!
Во-вторых, как это
ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно,
что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять,
что они болтают совершенно одно и то же.
Как
ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как
ни уверяют друг друга,
что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается,
что мотив у них один и тот же,
что вся разница в том,
что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и
что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Иногда кажется: вот вопрос не от мира сего, вот вопрос, который
ни с какой стороны не может прикасаться к насущным потребностям общества, — для
чего же, дескать, говорить о таких вещах?
Как бы то
ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем,
что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить,
что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Это чудища, которые лгут не потому, чтобы имели умысел вводить в заблуждение, а потому,
что не хотят знать
ни свидетельства истории,
ни свидетельства современности, которые ежели и видят факт, то признают в нем не факт, а каприз человеческого своеволия.
Большинство из них (лгуны-лицемеры) не только не страдает от того,
что общество изнемогает под игом насильно навязанных ему и не имеющих
ни малейшего отношения к жизни принципов, но даже извлекает из общественной забитости известные личные удобства.
Ни в том,
ни в другом случае опереться ему все-таки не на
что.
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор,
что вот как
ни дрянна и
ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Но как
ни жалка эта всесторонняя беззащитность, а для него, простеца, неизвестно зачем живущего, неизвестно к
чему стремящегося, даже и она служит чем-то вроде спасительной пристани.
Вспомните,
что оно обставлено целою свитой азбучных афоризмов, из которых
ни один не защищает, а, напротив того, представляет легко отворяющуюся дверь для всевозможных наездов!
Он никогда ничего не ждал,
ни к
чему не готовился.
Он самый процесс собственного существования выносил только потому,
что не понимал
ни причин,
ни последствий своих и чужих поступков.
Но не забудьте,
что имя простеца — легион и
что никакой закон, как бы он
ни был бесповоротен в своей последовательности, не в силах окончательно стереть этого легиона с лица земли.
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты, то переложите их на гроши и сообразите, как велик окажется недочет последних, вследствие одного того только,
что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели
ни для труда,
ни даже для самого существования?
— Я вот
что думаю, — говорит он, — теперича я ямщик, а задумай немец свою тройку завести —
ни в жизнь мне против его не устоять.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот
что диво: куда деньги деваются,
ни у кого их нет!
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы
ни были, — вы можете быть уверены,
что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же самое услышали мы и на постоялом дворе.
— Да оттого,
что народ стал слаб. Слаб нынче народ,
ни на
что не похоже!
Что он очень хорошо знает, какую механику следует подвести, чтоб вы в одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он еще лучше знает,
что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но и вообще
ни для кого
ни малейшей пользы последовать не должно.
Однако, ведь с другой стороны, он, может быть,
ни к
чему другому и не способен применить свой труд, кроме обделки земли!
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так и тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру!
ни во
что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
И опять первый голос говорит: «Варите сыры, потому
что вам, как
ни вертитесь, двух зайцев не поймать: либо детей молоком кормить, либо недоимки очищать».
Месяц тому назад я уведомлял вас,
что получил место товарища прокурора при здешнем окружном суде. С тех пор я произнес уже восемь обвинительных речей, и вот результат моей деятельности: два приговора без смягчающих вину обстоятельств;шесть приговоров, по которым содеянное преступление признано подлежащим наказанию, но с допущением смягчающих обстоятельств; оправданий —
ни одного. Можете себе представить, в каком я восторге!!
А потом: du choc des opinions jaillit la verite [в споре рождается истина (франц.)] — точь-в-точь как в «La fille de Dominique», где, сколько я
ни переодевалась, а в конце пьесы все-таки объяснилось,
что я — дочь Доминика, и больше ничего.
Ты пишешь,
что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас
ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Но и тут следует устроить так, чтобы генерал
ни на минуту не усумнился,
что это мысль его собственная.
Братец Григорий Николаич такой нынче истинный христианин сделался,
что мы смотреть на него без слез не можем.
Ни рукой,
ни ногой пошевелить не может, и
что говорит — не разберем. И ему мы твое письмо прочитали, думая,
что, при недугах, оное его утешит, однако он, выслушав, только глаза шире обыкновенного раскрыл.
Однако так как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это на его усмотрение, тем больше
что, судя по письму твоему, как там
ни разглагольствуй в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим один неизбежный конец предстоит.
Он даже предлагал мне вступить с ним в компанию по ведению дел, и хотя я
ни на
что еще покуда не решился, однако будущность эта довольно-таки мне улыбается.
Как
ни прискорбна превратность, тебя постигшая, но и теперь могу повторить лишь то,
что неоднократно тебе говорила: не одни радости в сем мире, мой друг, но и горести.
Рассказывает,
что нынче на все дороговизна пошла, и пошла оттого,
что"прежние деньги на сигнации были, а теперьче на серебро счет пошел"; рассказывает,
что дело торговое тоже трудное,
что"рынок на рынок не потрафишь: иной раз дорого думаешь продать, ан
ни за
что спустишь, а другой раз и совсем, кажется, делов нет, ан вдруг бог подходящего человека послал"; рассказывает,
что в скором времени"объявления набору ждать надо"и
что хотя набор — "оно конечно"…"одначе и без набору быть нельзя".
Богатства приобретались терпением и неустанным присовокуплением гроша к грошу, для
чего не требовалось
ни особливой развязности ума,
ни той канальской изворотливости, без которой не может ступить шагу человек, изъявляющий твердое намерение выбрать из карманов своих ближних все,
что в них обретается.
—
Что и говорить! Вот и у вас, сударь, головка-то беленька стала, а об стариках и говорить нечего. Впрочем, я на себя не пожалуюсь:
ни единой во мне хворости до сей поры нет! Да
что же мы здесь стоим! Милости просим наверх!
Пошли в дом; лестница отличная, светлая; в комнатах — благолепие. Сначала мне любопытно было взглянуть, каков-то покажется Осип Иванович среди всей этой роскоши, но я тотчас же убедился,
что для моего любопытства нет
ни малейшего повода: до такой степени он освоился со своею новою обстановкой.
— Знаю я, сударь,
что начальство пристроить вас куда-нибудь желает. Да вряд ли. Не туда вы глядите, чтоб к какому
ни на есть делу приспособиться!
— Настоящая цена — христианская цена. Чтоб
ни мне,
ни тебе — никому не обидно; вот какая это цена! У тебя какая земля! И тебе она не нужна, и мне не нужна! Вот по этому самому мачтабу и прикладывай,
чего она стоит!
— И дело. Вперед наука. Вот десять копеек на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем,
что ему
ни дай — возьмет. Однако это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да за стачки-то нынче, знаешь ли, как!
Что ж ты исправнику не шепнул!
— Неизвестно-с. И за
что — никто не знает. Сказывали, этта, будто господин становой писал.
Ни с кем будто не знакомится, книжки читает, дома по вечерам сидит…
— Поступков не было. И становой, сказывают, писал: поступков, говорит, нет, а
ни с кем не знакомится, книжки читает… так и ожидали,
что увезут! Однако ответ от вышнего начальства вышел: дожидаться поступков. Да барин-то сам догадался,
что нынче с становым шутка плохая: сел на машину — и айда в Петербург-с!
— А кто его знает! Может, он промежду себя революцию пущал. Не по-людски живет!
ни с кем хлеба-соли не водит! Кому вдомек,
что у него на уме!
— Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это так. И
ни тебя,
ни меня, никого не спросят, сами всё, как следует, сделают! А почему тебя не спросят, не хочешь ли знать? А потому, барин,
что уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
Вот зрелище, которое ожидало меня впереди и от присутствования при котором я охотно бы отказался, если б в последнее время меня с особенною назойливостью не начала преследовать мысль,
что надо, во
что бы то
ни стало, покончить…
Как-нибудь! во
что бы
ни стало! — вот единственная мысль, которая работала во мне и которая еще более укрепилась после свидания с Деруновым.
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает,
что это ему пройдет даром. Как бы не так! Еще счастлив твой бог,
что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить,
ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Признаюсь, это известие меня озадачило. Как! этот благолепный старик, который праздника в праздник не вменяет, ежели двух обеден не отстоит, который еще давеча говорил,
что свою Анну Ивановну
ни на какую принцессу не променяет… снохач!!
Что здесь меня могут заставить совершить такой акт, которого
ни один человек в мире не имеет права совершить.
— Ежели даже теперича срубить их, парки-то, — продолжал Лукьяныч, — так от одного молодятника через десять лет новые парки вырастут! Вон она липка-то — робёнок еще! Купят, начнут кругом большие деревья рубить — и ее тут же зря замнут. Потому, у него, у купца-то,
ни бережи,
ни жаления: он взял деньги и прочь пошел… хоть бы тот же Осип Иванов! А сруби теперича эти самые парки настоящий хозяин, да сруби жалеючи — в десять лет эта липка так выхолится,
что и не узнаешь ее!
И вдруг весь этот либерализм исчез! Исправник «подтягивает», частный пристав обыскивает и гогочет от внутреннего просветления. Все поверили,
что земля под стеклянным колпаком висит, все уверовали в"чудеса кровопускания", да не только сами уверовали, но хотят, чтоб и другие тому же верили, чтобы
ни в ком не осталось
ни тени прежнего либерализма.
— Это так точно-с. Главная причина, как его показать покупателю. Можно теперича и так показать,
что куда он
ни взглянул, везде у него лес в глазах будет, и так показать,
что он только одну редочь увидит. Проехал я давеча Ковалихой; в бочку-то, направо-то… ах, хорош лесок! Ну, а ежели полевее взять — пильщикам заплатить не из
чего!