Неточные совпадения
Как истинно развитой человек, он гуляет и
тут, и там, никогда не налагая на себя никаких уз, но в то же время отнюдь не воспрещая, чтобы другие считали для себя наложение уз полезным.
А
тут,
как бы на помощь смуте, является еще практика «крепких», которая уже окончательно смешивает шашки и истребляет даже последние крохи теоретической стыдливости.
Подумайте, сколько
тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты, то переложите их на гроши и сообразите,
как велик окажется недочет последних, вследствие одного того только, что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели ни для труда, ни даже для самого существования?
— Пустое дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик
тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на
какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится —
какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— И
как же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да это еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху
тут было!
— Сколько смеху у нас
тут было — и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг
как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
Тут, братец, и объяснил он мне,
какую он, значит, пружину под меня подвел!
Рассудите сами,
какой олимпиец не отступит перед этою беззаветною наивностью? «Посмотри на бога!» — шутка сказать! А ну,
как посмотришь, да
тут же сквозь землю провалишься!
Как не смутиться перед этим напоминанием,
как не воскликнуть: «Бог с вами! живите, множитесь и наполняйте землю!»
— Да-с, но вы забываете, что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось: что ни шаг, то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность…
Как тут не встревожиться?
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать,
как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и
тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
Я спрашивал себя не о том,
какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно, что о последствиях
тут не может быть и речи, — но в том, можно ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
Другой голос отвечает: «Хорошо бы это, только
как же
тут быть! теперича у нас молоко-то робята хлебают, а тогда оно, значит, на недоимки пойдет?..»
— Так оскорбил! так оскорбил-с, даже душа во мне вся перевернулась!
как перед истинным-с! Помилуйте!
тут публика… чай кушают… в умилении-с… а они в фуражке! Все, можно сказать, так и ахнули!
— Позвольте вам доложить!
как же возможно, чтобы без умысла!
Тут, значит, публика… чай кушают… в умилении… а они в фуражке!
— Помилуйте! зачем же-с? И
как же возможно это доказать? Это дело душевное-с! Я, значит, что видел, то и докладываю! Видел, к примеру, что
тут публика… в умилении-с… а они в фуражке!
— Я пришел к тому убеждению, что недостаточность результатов происходит оттого, что
тут употребляются совсем не те приемы. Я не знаю, что именно нужно, но бессилие старых, традиционных уловок для меня очевидно. Они без пользы ожесточают злоумышленников, между тем
как нужно, чтобы дело само собой, так сказать, скользя по своей естественной покатости, пришло к неминуемому концу. Вот мой взгляд. Вы, мой друг, человек новый и современный — вы должны понять меня. Поэтому я решился поручить это дело вам.
Милая маменька!
как хотите, а
тут есть доля правды! Особенно насчет ратников — ведь это даже факт, что наш бывший предводитель такими сапогами их снабдил, что они, пройдя тридцать верст, очутились босы! Быть может, слова:"жрете Ваалу"слишком уже смелы, но не знаю,
как вам, а мне эта смелость нравится! В ней есть что-то рыцарское…
Голубые глаза его слегка потускнели, вследствие старческой слезы, но смотрели по-прежнему благодушно,
как будто говорили: зачем тебе в душу мою забираться? я и без того весь
тут!
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня
тут другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет,
как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли
какой?
— С
какой же
тут стати Сибирь?
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы не так! Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и
тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Ведь сам же он, и даже не без самодовольства, говорил давеча, что по всему округу сеть разостлал? Стало быть, он кого-нибудь в эту сеть ловит? кого ловит? не таких ли же представителей принципа собственности,
как и он сам? Воля ваша, а есть
тут нечто сомнительное!
Так что если б я был присяжным заседателем и мне, в этом качестве, пришлось бы судить различные случаи «отнятия» и"устранения из жизни", то я положительно убежден, что и
тут поступил бы
как «разиня»,"слюняй"и «дурак».
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь
какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин — одних дров полторы тыщи саженей выпилить можно! А молодятник сам по себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что
тут рубка была!
— Вот
тут ваш папенька пятнадцать лет назад лес вырубил, — хвалил Лукьяныч, — а смотри,
какой уж стеколистый березнячок на его месте засел. Коли-ежели только терпение, так через двадцать лет цены этому лесу не будет.
Нет, лучше уйти!
какие тут тысячи, десятки тысяч саженей дров! Пойдет ли на ум все это обилие гвоздья, кирпича, изразца, которым соблазняет меня старик! Кончить и уйти — вот это будет хорошо!
Конечно, кражи
тут нет, но,
как хотите, есть нечто до такой степени похожее, что самая неопределительность факта возбуждает чувство, еще более тревожное, нежели настоящая кража.
Собственно говоря, я почти не принимал участия в этой любостяжательной драме, хотя и имел воспользоваться плодами ее. Самым процессом ликвидации всецело овладел Лукьяныч, который чувствовал себя
тут как рыба в воде. Покупщики приходили, уходили, опять приходили, и старик не только не утомлялся этою бесконечною сутолокою, но даже
как будто помолодел.
— Здешний, из Долгинихи, Федор Никитин Чурилин. А Зайцем прозван оттого, что он на всяком месте словно бы из-под куста выпрыгнул. Где его и не ждешь, а он
тут. Крестьянством не занимается, а только маклерит. Чуть где прослышит, что в разделку пошло — ему уж и не сидится. С неделю места есть,
как он около нас кружит, да я все молчал. Сам, думаю, придет — ан вот и пришел.
Однако,
как он сразу в своем деле уверился, так
тут ему что хочешь говори: он всё мимо ушей пропущает!"Айда домой, Федор! — говорит, — лес первый сорт! нечего и смотреть больше! теперь только маклери,
как бы подешевле нам этот лес купить!"И купит, и цену хорошую даст, потому что он настоящий лес видел!
— Мало ли
тут дерева! Хоть в
какую угодно стройку!
— Ну, клади три!.. Ан дерево-то, оно три рубля… на ме-е-сте! А на станции за него дашь и шесть рублей…
как калач! Вот уж девять тысяч. А потом дрова… Сколько
тут дров-то!
— И
какой еще лес-то пойдет! В десять лет и не узнаешь, была ли
тут рубка или нет! Место же здесь боровое, ходкое!
— Проспится — и опять, чтобы сейчас пуншт! Само собой, уж
тут не зевай. Главная причина, все так подстроить, чтобы в эвтом самом виде хорошей неустойкой его обязать. Страсть,
как он этих неустоек боится! словно робенок!
Как-то вдруг для меня сделалось совсем ясно, что мне совсем не к лицу ни продавать, ни покупать, ни даже ликвидировать. Что мое место совсем не
тут, не в мире продаж, войн, трактатов и союзов, а где-то в безвестном углу, из которого мне никто не препятствовал бы кричать вслед несущейся мимо меня жизни: возьми всё — и отстань!..
— Нет,
как хочешь, а нанять тройку и без всякой причины убить ямщика —
тут есть своего рода дикая поэзия! я за себя не ручаюсь… может быть, и я сделал бы то же самое!
— В стары годы охоч был. А впрочем, скажу прямо: и молод был — никогда этих соусСв да труфелей не любил. По-моему, коли-ежели все
как следует, налицо, так труфель
тут только препятствует.
Видно было, что при этом он имел в виду одну цель: так называемое"заговариванье зубов", но,
как человек умный, он и
тут различал людей и знал, кому можно"заговаривать зубы"и наголо и кому с тонким оттенком юмора, придающего речи приятный полузагадочный характер.
— Смеется — ему что! — Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать!
Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый:
как, мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста рублей сразу человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
— Хитер, сударь, он — вишь их
какую ораву нагнал; ну, ей и неспособно. А впрочем, кто ж к нему в душу влезет! может, и
тут у него расчет есть!
— Ну,
какой же
тут расчет!
Но
тут,
как нарочно, случилась катастрофа с Антошкой-христопродавцем, о которой ниже и которая подействовала еще горчее, нежели"совместные сидения".
— Самая это, ваше сиятельство, полезная вещь будет! А для простого народа, для черняди, легость
какая — и боже ты мой! Потому что возьмем, к примеру, хоть этот самый хмель: сколько теперича его даром пропадает! Просто, с позволения сказать, в навоз валят! А тогда, значит, всякий, кто даже отроду хмелем не занимался, и тот его будет разводить. Потому,
тут дело чистое: взял, собрал в мешок, представил в прессовальное заведение, получил денежки — и шабаш!
— Ваше превосходительство!
как перед богом, так и перед вами! Поправку
тут даже очень хорошую можно сделать! Одно слово — извольте приказать! Только кликнуть извольте:"Антон, мол, Верельянов!.."и коли-ежели…
Однако,
как осмотрел я всё
как следует, и вижу:
тут местечко полезное, там местечко, в другом месте — десятинка-с…
— Но объясните же наконец,
каким образом это могло случиться? Говорите же! что такое вы
тут делали? балы, что ли, для уездных кокоток устроивали? Говорите! я желаю знать!
— А уж
как бы мы-то, ваше превосходительство, рады были! точно бы промеж нас
тут царствие небесное поселилося! ни шуму, ни гаму, ни свары, тихо, благородно! И сколько мы, ваше превосходительство, вас здесь ждем — так это даже сказать невозможно! точно вот ангела небесного ждем — истинное это слово говорю!
—
Какие тут снохачи… снохачи — это, братец, исключение… Я не об исключениях тебе говорю, а вообще…